Мурад-разбойник

— Гм… — слышитъ онъ уже боле ласковое, почти отеческое мычаніе, — видишь ли, сынъ мой: не въ обыча нашемъ выдавать неврнымъ своихъ единоврцевъ и одноплеменниковъ; къ тому же ты щедръ, вжливъ, понимаешь, какъ надо обходиться съ людьми высокопоставленными. Но, сынъ мой, эти проклятыя неврныя собаки въ длахъ, подобныхъ твоему, бываютъ ужасно настойчивы. Поэтому — чтобы не подвергать себя опасности, а насъ непріятности тебя выдать — сдлай, сынъ мой, милость: пропади куда-нибудь въ тартарары… Открыто твоего присутствія въ город мы не желаемъ, но живи, сколько хочешь! А если будутъ намъ писать изъ Эривани, отписаться будетъ наше дло. Не знаемъ, молъ, такого, не видали, не слыхали, не понимаемъ, о комъ вы говорите, — ищите, коли можете, у себя, а у насъ нту…

— Господинъ! Богъ помянетъ доброе дло твое на послднемъ суд!

— Но! — лицо и голосъ судьи длаются строгими. — Если ты вздумаешь продолжать здсь свои шалости… знаешь?

— Очень хорошо знаю, господинъ.

— Я велю обрзать теб носъ и уши, потомъ тебя заскутъ плетьми до полусмерти, а наконецъ, уже полумертваго, повсятъ.

— И твой судъ будетъ правъ, господинъ. Потому что — такъ мн и надо, если я, въ отвтъ на гостепріимство, подниму руку противъ братьевъ моихъ, какъ поднималъ ее на неврныхъ.

— Не о томъ рчь, — перебиваетъ судья. Дло не о врныхъ и неврныхъ. Вообще, не смй шалить въ нашемъ околотк. Армянина — и того не моги тронуть! Понялъ? А не то — уши, носъ, плети и секимъ-башка!

Но, замтивъ, что, при воспрещеніи посягать даже на армянское благополучіе, лицо Мурада исполнилось самаго тоскливаго недоумнія, судья прибавилъ:

— Ну, а ужъ если теб не терпится, — ступай на турецкую границу… Тамъ это можно.

— Можно-то можно, — размышлялъ Мурадъ, уходя отъ судьи нищимъ пролетаріемъ, — но за то вдь тамъ, на турецкой границ, не одн овцы, а и волки живутъ: шайтаны-курды! Они смотрятъ на армянъ, какъ на свою законную собственность. Ограбить ихняго армянина — это значить залзать къ нимъ въ карманъ, чего они терпть не могутъ. У нихъ одно курдское племя съ другимъ дерется насмерть за право, кому изъ двухъ ограбить армянскую деревушку. Такъ чужой туда лучше ужъ и не суйся… Ухлопаютъ врне казаковъ и съ пущею охотою, чмъ армянина! И чего жадничаютъ? Какъ будто Богъ мало армянъ поселилъ на свт? На всхъ бы добрыхъ мусульманъ хватило!

Въ конц-концовъ, Мурадъ прожилъ цлое лто мирнымъ гражданиномъ. Иной разъ въ немъ разгорались привычныя вожделнія, рука сама ползла къ горлу какого-нибудь купца, у котораго на пояс болтался богато нагруженный денежный кошель, но… раза два-три въ недлю онъ встрчалъ на рынк или у входа въ мечеть судью, видлъ его черные колючіе глаза съ желтыми блками — и, хотя судья какъ будто даже не замчалъ его, Мурадъ почему-то невольно читалъ въ черножелтыхъ глазахъ этихъ: носъ, уши, плети, вислица. И онъ бросалъ свои мечты объ армянскихъ поясахъ съ золотыми монетами, объ оправленномъ въ серебро оружіи и — съ глубокимъ вздохомъ — шелъ копать канавы для орошенія полей, снимать виноградъ, жать сплый хлбъ. Разбойникъ притворялся работникомъ, ибо — носъ, уши, плети до полусмерти и вислица для полумертваго, — съ такими перспективами не шутятъ…

Но вотъ пали холода, дло шло къ зим. Пролетарій вспомнилъ, что у него за Араксомъ есть домъ и семья, разбойника потянуло къ своему углу, къ теплому очагу, къ красивой жен, къ ребенку.

— Иду въ Россію! — говорить Мурадъ пріятелямъ-поденщикамъ.

— Стало быть, жизнь и воля надоли? Ступай, дуракъ! тебя тамъ давно уже поджидаютъ. Заждались!

— Будто ужъ такъ, едва я ступлю за Араксъ, тутъ меня и поймаютъ?

— А почему тебя не поймать?

— Я знаю въ горахъ такіе закоулки, гд не ступала русская нога.

— Такъ неужели ты возвращаешься въ Россію затмъ, чтобы прятаться по горнымъ закоулкамъ?

— Нтъ, — я хочу видть свою жену, сына, тестя, тещу…

— Ну, смотри, братъ!

— А что?

— Да — чтобы свои-то и не выдали тебя, какъ выдавали многихъ, многихъ… Не тотъ теперь народъ пошелъ. Это старики были крпки на расправу. А теперь — народъ жидкій: пригрозитъ начальство, — и выдадутъ.

— Какой вздоръ! Чтобы моя Буль-буль меня выдала?!

— Сама еще и ремень принесетъ — руки связать.

— Она? Да вы знаете-ли, изъ-за чего я на разбой-то пошелъ?

Мурадъ — персидскій выходецъ, родомъ татаринъ.

Пришелъ въ Pocciю на заработки, нажилъ денегъ, влюбился, женился. Жена оказалась изъ зажиточной семьи, балованная, капризная, хорошенькая, съ прихотливыми требованіями отъ, влюбленнаго безъ памяти, мужа. Хочетъ и кусокъ състь послаще, и одться получше. Характера подтянуть бабу у Мурада не хватило. Что было накоплено раньше, прожили. Пошли дома исторіи, сцены, плачъ, попреки. Подай денегъ, подай нарядовъ, подай ожерелье на шею, перстни на пальцы! И, вмст съ тмъ, то и дло указываютъ съ укоромъ — и жена, и теща, и тесть:

— Вонъ, посмотри-ка, какъ живетъ Гассанъ-бекъ: самъ въ серебр, жена въ золот, у всей родни шелковые бешметы.

— Но вдь Гассанка, говорятъ, грабитель! — отвчалъ Мурадъ, — онъ обираетъ людей по большимъ дорогамъ.

— Какихъ же это людей? — возражаютъ ему.

— Назаріанца, Мсеріанца, Базарджіанца — слухомъ земля полнится.