Мурашов

Красивая была здесь земля! Тот год, что Мурашов провел в Бессарабии после училища, так и остался самым счастливым из всех, что прошли между рождением и сегодняшним бытием. Все тогда было у него: и жена, и служба, которая нравилась. Теперь, при воспоминании о том времени, казалось: и хатки были наряднее, и пышнее деревья, и небо голубее, и село, где стоял их гарнизон, выглядело чище, красивее этого городка. Наверно, просто другими глазами смотрел на все. И думал, что так все и должно быть, и будет всегда. Но странно: на что-то тогда обращал внимание, а что-то так и проходило мимо глаз, сердца, ума. Гриша, когда вместе готовились к выброске, как-то спросил:

— Товарищ капитан, а молдаванки красивые?

Мурашов наклонил к плечу голову, подумал и ответил:

— Не помню, знаешь… А что тебе за интерес до того?

— Да так, стихи одни вспомнил. Там про бессарабские степи, и дальше —

«Твоя, твоя!» — мне пела Мариула
Перед костром
В покинутых шатрах…

— Хм, Мариула! Мария — это есть, да. Еще — Мариуца, помню… И откуда ты взял, что она молдаванка? Перед костром, в шатрах… Молдаване в шатрах не живут, они народ оседлый, обстоятельный. Цыганка, скорей, их там много. Только почему шатры покинутые, вот вопрос. Кто их покинул, почему? Шатер — это, брат Гриша, богатство. Шатры, кто-то их покинул, цыганка туда забралась с другом, поет: «Твоя, твоя!..» Забиваешь ты себе голову разной чушью.

— Так красивые все-таки или нет? — не унимался Гриша.

Мурашов разозлился:

— Сказал — не помню! Женатый я тогда уже был, понимаешь? Не заглядывался на других баб, не имел такой привычки. Жену любил. И давай кончим об этом. Перед делом надо о деле думать, а не об разной лирике.

Они склонились над картой; однако спустя некоторое время капитан поднял голову, хмыкнул:

— А ты знаешь, встречаются которые и ничего… Тощенькие, гибкие, такие голосистые, проворные… Голоса сильные. Конечно, там песне есть где разгуляться. В общем, не соскучишься, молодой!

Сидели, сидели, что-то кумекали. А вот теперь Мурашов остался один. Задание не выполнено, Гриши нет, идти домой — как уйдешь? Ну даже если страшно повезет, проскочишь степь — а дальше? Линия фронта на той же открытой местности, вдобавок многоэшелонная, с тылами. Ее никак не минуешь. С рацией еще можно было бы договориться о лазейке, — чтобы на каком-то участке задействовали артиллерию, пулеметы, прикрыли, и главное — обеспечили прием. А то логическим завершением всех тягот тылового разведчика может стать пуля со своей стороны.

Идти, по совету Лялина, к линии Котовск — Ниспорены? Тоже неблизко, тоже опасно. Мало ли какие люди ходят сейчас по дорогам и без дорог, ищут партизан? И если бы их легко можно было найти, давно бы не было самих этих отрядов…

Короче, шансов пройти к своим почти нет. Почти. Все-таки один процент удачи, или десятые, сотые его доли всегда искрят в голове, даже самой рассудительной: и не удивительно, ведь человек верит, иначе ему невозможно! Иной раз появляется даже уверенность — вот он встанет сейчас и пойдет, и пройдет все, и уцелеет, останется живым. Есть сила, зоркие глаза, гибкое тело, привыкшая к лишениям душа, жесткий военный характер. Надо, надо идти! Не лежать же здесь всю оставшуюся войну. Да хоть до прихода своих — и то стыдно ждать, сложа руки. Ведь ты не в плену, не нуждаешься в освобождении.

С другой стороны — ну, двинешься обратно. С чем? Ради чего рисковать погибнуть от пули полупьяного жандарма? Сколько людей приложило силы, чтобы он оказался здесь! Хотя, конечно, никакой трибунал ему не грозит, сделано все, что от него зависело, а то, что они с Гришей не могли встретиться после выброски, не может быть поставлено в вину: ночь была, как чернила.

4

Когда Мурашов понял, что остался один, без связей и без радиста, он попытался уйти к фронту. Все понятно: обстановки в степи он не мог знать, вдобавок поначалу, подогретый страхом и растерянностью, в такой ситуации сильнее всего оказывается в человеке инстинкт. Тем страшным днем капитана вынесло к выходу из городка, на окраину его, — впрочем, не к выжженным руинам, ставшим впоследствии его пристанищем, а к дороге, ведущей в Ямы, место расстрелов и погребений. Мурашов не знал, что творится иногда на исходе ночи в глиняных горах и оврагах. За последним огородом он повалился в жесткую траву, снял свитку, закрыл ею голову и сразу уснул. Сказались и бессонная ночь, и пережитое потрясение, и потребность отдыха перед дорогой.

Проснулся он в быстро свалившейся на землю южной темноте. Ночь была, в отличие от предыдущей, лунная. Свет мертво обливал бывшие глиняные разработки, смотрелись они как дикие, нелепые развалины больших нечеловеческих построек. За ними катилась к горизонту и во все стороны отсвечивающая степь. И ни шума, ни ветерка. Будто умер, погиб весь мир, оставив после себя только степь и Ямы.

«Однако надо идти!»