Муравечество

— Почему я так одинок? Почему я остался без друзей? Ведь я прошу немного. Вся моя жизнь была отдана служению, попытке улучшить условия проживания своего вида. А теперь единственное, что я сделал для себя, — то есть собрал Б. Розенберга, доисторический монумент многократно больше моего самого большого небоскреба, символ единства, который я установил с факелом в высоко поднятой руке, чтобы освещать путь заплутавших и усталых путников в жесте доброй воли, — сгинуло.

Я чувствую, как меня захлестывает теплота — даже непреходящая любовь — к Кальцию, этому муравью в кукольном мультфильме… нет, даже не так… моему восстановленному воспоминанию о муравье в кукольном мультфильме, приукрашенному всяческой неточной смутностью памяти. Точно так же мне приносят утешение далекие воспоминания об анимированных птицах Гегеле и Шлегеле, точно так же воспоминания о мультяшных святых Виллибальде и Вунибальде согревают, напоминают о радостях родства в далекую отчаянную пору «единственного ребенка в семье», точно так же воспоминания о Грёбли и Маухе, анимированных обезьянках-фигуристах, учат, что иногда самые тесные узы бывают между людьми без родства. В конце концов мы находим свои семьи, верно? Впрочем, я переживаю из-за своих глаз. У меня начинается какое-то туннелирование, деградация периферийного зрения. Трудно оценить, насколько далеко это зашло, особенно будучи в бинтах, но я подозреваю, что если снимать это цейтрафером, то я увижу эффект затемняющего круга, похожий на технику, повсеместно применявшуюся в конце немых фильмов. Возможно, это глаукома. Возможно, кончается фильм.

Возможно, больше вспоминать нечего. И все же остается столько поводов для волнений. Будущее по-прежнему наступает, вне зависимости от продолжения фильма, — по кадру за раз, по волнению за раз. Каким оно будет? Что будет со мной? Жаль, у меня нет друга прямо сейчас, а не спустя миллион лет, когда я умру. Какой от этого толк? Жаль, Кальция нет рядом: мы бы вместе расследовали преступления, обсуждали философию et chetera. Жаль, у меня нет Грёбли. Никогда в жизни не было Грёбли. Того, кто всегда успокоит, покатается вместе с тобой на коньках. Какое бы было облегчение. Мне нужно хобби. Всегда нужно было хобби. Я так и не научился кататься на коньках. Так и не дошли руки (ноги?). У молодого Б. на уме была сплошная учеба. И откуда только взялись эти амбиции, эти отчаянные амбиции?

Фильм кончился, а я остался неприкаян. В размышлениях о чем мне теперь проводить время? Что я помню о собственной жизни? Не о фильме Инго, а о собственной жизни? Не могу себя заставить вернуться к ней. Не могу даже вступить в «Слэммиплекс» ради кинокритики. Те фильмы не для меня. Не знаю, для кого они. Это больше не фильмы. Это… бомбардировка, бездумная атака на чувства. Слышал, сейчас идет один фильм — как мне говорили, очень хорошо принятый критиками, — он целиком состоит из того, что молодой человек неопределенного пола девяносто минут без конца кричит в камеру: «Посмотрите на меня!» Газета «Слэмми» назвала это «исчерпывающей историей о взрослении нашего времени», но я не буду это смотреть. Они даже заявили: «Борчард Мелнуар играют, как никогда в их карьере. Их крик воплощает всю боль тоновечества». «А где полутона?» — спрашиваю я. Конечно, я одобряю многорасовый и многополый каст — в этом отношении мы действительно прошли долгий путь, — но, боюсь, мы как культура пожертвовали утонченностью. Я не поддержу этот тренд своими баксами «Слэмми». Для меня кино всегда было способом понять мир. Впрочем, в итоге всё впустую. Даже фильм Инго — какой в нем смысл? Ну вспомнил я его. Какая разница? Ничего же не изменилось. Мое время прошло — и вот на что я его потратил.

Но погодите.

На этом фильм Инго еще не кончается. Теперь память возвращается, словно чтобы спасти меня от этой пустоты, от моих неудач. Это дар. Возможно, Бог все же есть.

Глава 84