Муравечество

Вместе с двумя гигантскими детьми меня проводят в Потельню А. Нас приветствует шаман — доктор Акларадо — и просит присесть, затем подходит к каждому и спрашивает, чего мы сегодня надеемся достичь. Сначала отвечает один из детей: «Надеюсь познать свою истинную природу». Алкарадо пожимает плечами: он не впечатлен. Второй большой ребенок, кажется, в панике. Очевидно, он собирался ответить то же самое, но теперь приходится срочно придумать ответ получше. «Первый пацан сказал глупость, — начинает он, — я просто надеюсь научиться не пропускать собственную жизнь». Акаралдо говорит: «Скука». Моя очередь. Из-за кетамина соски мигрируют в центр грудной клетки, и это не так уж неприятно, как можно подумать. Я смотрю в его монокли (когда он успел снять их с детей?) и говорю: «Слушай, Акалрадо, тебя все равно не существует, так что отъебись!» Это блеф, но, полагаю, он сработал, потому что в комнату врывается духовой оркестр, играет «Гуантанамеру», с потолка сыпется конфетти, и Акарадло широко улыбается, демонстрируя крепкие коричневые зубы. Вдруг перед глазами все плывет, и я осознаю, что на глазах у меня монокли, которые мне даже не подходят. Акларадо беззастенчиво плачет, слезы текут из его теперь уже не отягощенных моноклями глаз, он называет меня своим hijo — что, как я понимаю, означает «конь». Затем вручает всем присутствующим, включая музыкантов оркестра, стаканы с аяуаской и на полную катушку включает лампы для обогрева. Вскоре я начинаю потеть. Акарладо поет, и песня в точности звучит так, словно мужчина в тяжелых ботинках топчется по оргстеклу, только с испанским акцентом. Комната вращаются, или какое там множественное число у слова «вращаться»? Я вижу, как доктор Кабир в нижнем белье рассказывает, что однажды хочет разделить со мной летний домик в Мэне. Я понимаю, что мы все — одно, сложный переплетенный гобелен, что прошлое, настоящее и будущее сосуществуют, что все хорошо, что бумажник нужно носить в переднем кармане, чтобы не украли, но это не так уж важно, потому что все мы — одно, и если карманник возьмет твой бумажник, бумажник останется у тебя, потому что карманник — это ТЫ.

Акарадол ходит кругами и спрашивает:

— Чего такой грустный?

Я отвечаю:

— Я чувствую себя карманником. Но еще козой, и флейтой, и облаком, и ногой, и содержимым коробки с кукурузными хлопьями, и каплей дождя, и молекулой бензола, и цифрой 43, и…

— Да-да, — перебивает Ла Карадо и глядит на часы, которыми я себя тоже чувствую, о чем ему и говорю. «Через час у меня следующий сеанс». Которым я себя тоже чувствую, но не говорю о том, что чувствую себя его следующим сеансом через час, потому что он выглядит очень злым. Один из огромных детей, который теперь фермер, говорит, будто осознает, что иллюзия — это иллюзия, и меня это бесит, потому что он явно пытается переплюнуть мою тему. Поэтому говорю: «Даже не понимаю, что это значит». На что он отвечает: «А значит это, дедуля, попросту вот что: когда эволюционируешь за пределы понимания, что материальный мир — это иллюзия, ты понимаешь истину, что все вокруг просто есть, ничто — не символ чего-то другого, мысли — это мысли, а горы — это горы. Я и не надеюсь, что ты поймешь, ты ведь всего лишь фермер». А я говорю, что это он фермер, а не я, ты в зеркало себя видел вообще. Затем на протяжении получаса мы деремся в слоу-мо, пока Акларалдо не окатывает нас струей из огнетушителя. Мои комбинезон и соломенная шляпа промокли насквозь, и на кончике языка уже вращается откровение, когда Акларалдо говорит: «Простите, но сеанс окончен». В спешке выволакивает нас из Потельни А. И вот уже я стою весь мокрый в коридоре медцентра и пытаюсь вспомнить, восьмой этаж выше или ниже пятого. Обращаюсь за помощью к приложению «Гугла» «Вертикальные карты» и вскоре нахожу кабинет гипнотерапевта мсье Барассини.