Мурена

— Я приеду, — скажет Ма, и медсестра повесит трубку, надеясь, что матери хватит сил пережить это.

Ма сказала: «Да, я сейчас же приеду» — и тут же замерла, словно статуя. Она тупо смотрит на телефонную трубку, руки на столике, из зала доносится шум голосов покупателей, строчит швейная машинка: «тик-тик-тик»; бубнит радиоприемник: «Я поклялся вам своей жизнью, что наша связь незыблема до конца времен!»; звенит дверной звонок, слышны приглушенные крики играющих в снегу детишек, холод с улицы мешается с жаром спиртовки, горящий фитиль бьется о ее края. Ма не видит телефонной трубки, она вообще ничего не видит. И не слышит. Она в апноэ, полностью вырванная из течения жизни из-за перенесенного удара. Но вот она начинает ощущать какие-то посторонние боли — угол телефонной подставки уперся ей под ребра, рука Робера сжимает ее плечо. Она пытается вернуться в прошлый мир, где пока еще ничего не произошло, она молчит, не выдавая горя, и откуда-то слышится настойчивый голос Робера: «Джейн, что с тобой?» Слова медсестры оставили у нее на слуху пока еще безболезненные слоги: гос-пи-таль… со-сто-я-ние тя-же-ло-е… луч-ше вам при-е-хать… какая-то угроза, которую устранят целые слова, это точно! Она еще держит себя в руках, стараясь нейтрализовать значение сказанного. Откровение порой ранит нас сильней, чем обжигающее солнце, как заметил Рене Шар. «Джейн, да что произошло?» И внезапно у Ма открывается рот, словно у утопленника. «Джейн!» Она снова обретает дыхание. Ей нужно сообщить о произошедшем, но она старается не встречаться с Робером глазами: «С Франсуа случилось несчастье, он в тяжелом состоянии, он в больнице в городе V., а больше по телефону ничего не захотели сообщить. Звонила медсестра, сказала, чтобы я немедленно приехала, так что мне пора».

И Робер чувствует, как от ужаса у него все сжимается внутри, виной тому молчание Ма. «Я еду сейчас же, я тебе перезвоню», — говорит она, Робер ломает руки: что еще натворил сынуля? Он говорит: «Я еду с тобой»; она отвечает: «А Сильвия?» — «За ней присмотрят соседи», — говорит Робер; «А за ателье кто будет смотреть?» — отвечает Ма. «Да закроем его», — говорит он, но Ма не согласна: у нее нет времени; он наконец осознает весь ужас, понимает, что надо заткнуться, пока не расклеился. Она смотрит на него ясными глазами: «Darling, I’m leaving now»[2], и он на автомате срывает свое пальто с вешалки, накидывает на шею шарф: «Какой вокзал? Северный! — Робер хватает ключи: — Я поеду с тобой!» — «Нет! — умоляет его Джейн, с Робером будет только хуже: трястись от страха, пугать друг друга догадками. — Please, Робер!..» Но он злится на нее. Ма говорит: «Это глупо, чистый нонсенс — лезть поперед меня в пекло!» Она не может ждать его, хватает свою сумку и выходит вон: «Я позвоню тебе, I promise, I swear»[3], на ходу наматывает шарф, она забыла шапку, перчатки, Робер что-то кричит ей вдогонку; она старается думать о морозе, чтобы не впустить страх в себя.

Она почти бежит по засыпанным солью тротуарам, пояс пальто давит на живот, зубы сжаты. Она видит, как привратница сливает в канаву мыльную воду. Видит, как в свою мастерскую входит сапожник. Как собака окропляет желтой мочой снег. Видит прямо перед собой белое небо и черные ветви деревьев на нем. Видит вырывающееся из трубы пламя. В метро она осматривает лица других пассажиров: вот дама лет пятидесяти, нос с горбинкой, под левым глазом родимое пятно; рядом — блондин с зажатой в зубах трубкой, рыжая девушка в черной шапочке, слишком бледная — ее хорошо видно, даже когда поезд тормозит и тела пассажиров наваливаются друг на друга; вот мальчик лет двенадцати-тринадцати, светлые кудри и свежая царапина над правой бровью; в глаза лезут шапочки, фетровые шляпы, шляпы из серой искусственной замши, коричневые кепки, кепки из твида, вот какой-то черный берет, черная коническая шапка ангорской шерсти, голубая фетровая шапочка, фиолетовая шляпка, сиреневая шляпка, черная меховая ушанка, бежевая шляпа, белая шапочка, зеленая шерстяная шапочка, бежевый «стетсон»; она на мгновение замирает — это обуздывает ее воображение. Затем выходит из вагона, на ступеньках станции сидят нищие, реклама зубной пасты «Эмаль Диамант», реклама ярмарки в городской ратуше — нейлоновые ночные рубашки, хлопчатобумажные сорочки с рюшами на воротнике и на рукавах (и еще вафельные полотенца), блузки из кретона; какая-то женщина поднимается по лестнице, держа на каждой руке по ребенку. На улице крутит ручку своего инструмента шарманщик, а из воротника его куртки выглядывает кошачья голова.