Мургаш

9 апреля прибыли в Ксанти. В городе было две тюрьмы — одна для уже осужденных, другая для подследственных. Эта другая тюрьма помещалась в здании околийского управления — старого дома с закоулками, хлевами и сараями, превращенными в арестантские камеры. Они были набиты контрабандистами, спекулянтами, не делившими свои барыши с полицией, карманными ворами, бродягами. Все эти люди то и дело ругались, кричали; время от времени к ним входил старший полицейский, хлестал кожаной плеткой правых и виноватых, восстанавливая тишину и порядок.

В соседней с нами камере сидело несколько молодых греческих коммунистов. Еще в первый вечер, когда нас выпустили во двор размяться, я приблизился к ним и начал расспрашивать об общих знакомых. Узнав, что я приятель Аргира, ребята приняли меня как своего и даже угостили куском кулича: по случаю пасхи им было разрешено получить передачу из дому.

Рано утром 12 апреля, после тяжелой ночи, проведенной в карцере этапной комендатуры на вокзале, нас повезли в Еникёй.

Не знаю, какое письмо было вручено конвоиру, но после короткой процедуры приемки меня определили в четвертую группу, которая была как бы лагерем в лагере. Возле здания бывшей греческой казармы находился небольшой, огороженный колючей проволокой дворик, перед которым днем и ночью стоял полицейский. Никто из старых лагерников не имел права с нами разговаривать, потому что, как выяснилось, нас считали подследственными, которых в любой момент могли вернуть обратно в полицейское управление. Только теперь я понял, что означал мягкий тон Гешева. Вероятно, полиция напала на след моей работы в подполье и теперь просто меня «законсервировала».

В лагере было много товарищей по революционной работе в Софии. В четвертой группе я встретил Георгия Даковского и Генчо Садовую голову — они в 1938 году принимали меня в партию.

Георгий отвел меня в одно из помещений, нашел свободные нары и наскоро проинформировал о положении в лагере, затем познакомил с партийным секретарем нашей лагерной группы товарищем Иорданом Ноевым.

— Ты можешь подготовить доклад о последних решениях партии? — спросил меня секретарь. — Мы здесь отрезаны от мира.

Мне дали бумагу и чернила, и я начал писать. Помню, говорил о решении ЦК: всем физически крепким товарищам надо бежать из тюрем, концлагерей и ссылок, развертывать партизанскую борьбу.

На следующий день я прочитал доклад и сразу попросил разрешения бежать из лагеря. Во-первых, существовало опасение, что меня вернут в Софию уже как подсудимого, а во-вторых, моя просьба полностью соответствовала решению ЦК.

Прошло несколько дней, а ответа все еще не было. Вечером, после поверки, я взглядом спросил Ноева, и он мне тоже взглядом ответил: «Нет».

На восьмой день, когда мы только что вернулись с обеда, Ноев отвел меня в сторону:

— Руководство категорически запрещает бегство из лагеря. За одного бежавшего полиция может репрессировать сотни людей. Выбрось из головы эту мысль.

Что же теперь делать? Я считал, что решения ЦК не могут отменяться низовыми организациями.

Спустя несколько дней, когда мы шли на речку за водой, я встретился с Тоне Периновским.

— Тоне, я решил бежать, а наше руководство мне не разрешает.

Он осмотрелся и понизил голос:

— Не слушай никого. Есть возможность — беги!

Я обрадовался. Периновский всегда был для меня авторитетом.

На следующий день мы с Георгием Даковским отошли в сторону, уселись на солнышке возле самой проволоки и повели разговор о том о сем, а потом я как будто невзначай произнес:

— Хорошо сейчас на воле!

— Да, хорошо, — вздохнул Георгий.

— А что ты скажешь, если я предложу тебе бежать отсюда?

Георгий взглянул на ворота, в которых показалась группа полицейских, на здание, где размещалось лагерное начальство, на два пулемета, скрытых за колючей проволокой, немного подумал, а потом решительно произнес:

— Согласен!

Как хорошо, что у меня теперь есть товарищ!

— Надо приготовить еды на дорогу.

Георгий кивнул головой.

— И обувь привести в порядок…

— Ладно.

Прошло несколько дней. Мы откладывали из наших порций все, что можно унести с собой, подлатали ботинки и одежду. И вот наступил вечер 20 апреля, наш последний вечер в лагере, если, конечно, не случится ничего непредвиденного…

На другое утро вся четвертая группа под конвоем нескольких полицейских отправилась на реку Месту мыться. На дне бачка, в котором я нес белье для стирки, лежал ранец с продуктами. В нескольких шагах позади меня шел Георгий. Мы даже не смотрели друг на друга, чтобы не выдать себя.

Подойдя к речке, я подозвал Генчо Садовую Голову и сунул ему в руку сто левов:

— Мы с Даковским решили бежать. Устрой так, чтобы один из конвойных пошел за ракией, а другого отвлеки разговором, чтобы он не смотрел на реку.

— А вам разрешили бежать? — спросил Генчо, пряча деньги в карман.

— Раз бежим…

Такой ответ не означал ни «да» ни «нет», но, видимо, удовлетворил моего старого друга. Он сильно сжал мне плечо и ленивой походкой направился к полицейскому.