Мускат утешения

Меня это крайне разозлило. Но прошло совсем немного времени, и моя злость заметно уменьшилась после новости о том, что «Смит и Клоуз» прекратил выплаты. Вскоре они обанкротились, как, к сожалению, и многие другие провинциальные банки. Их кредиторам не стоит надеяться получить и шесть пенсов с фунта. Тем временем, банкиры, которыми ты был недоволен, несмотря на множество провинностей оказались более надежными и устойчивыми. В Сити им доверяют, так что из кризиса они вышли сильнее и даже богаче, чем прежде. Так что твое состояние в целости лежит в их хранилищах, хоть и хранят они его грубо и невежливо. Может оно даже, кто его знает, и приросло. Заверяю, что твои распоряжения о выплате рент, подписках и тому подобному будут теперь скрупулезно исполняться. С этим и хочу поздравить. Остаюсь, дорогой Стивен, твоим преданным (хотя и непослушным) покорным слугой.

Джозеф.

Буде доведется тебе забрести в мангровые болота, и, если представитель (пусть и невзрачный) Eupator ingens будет пробегать в пределах досягаемости — пожалуйста, вспомни обо мне».

Лишь некоторое время спустя Стивен смог понять, что он чувствует, выделить главенствующую эмоцию в круговороте многих. Удовольствие, разумеется, но также и сильный протест против него и против смятения духа, уже успевшего привыкнуть к невзгодам, а еще злость на дрожащую руку. Мэтьюрин некоторое время размышлял о степенях веры и неверия. Унаследованное богатство, которое он всегда считал непропорциональным и в некоторой степени дискредитирующим, всегда было терпимо абстрактным и неосязаемым — тусклый, отдаленный набор цифр в книге антиподов Сиднея. Насколько же его приобретение и потеря затронули глубинные части его разума? Но когда различные течения успокоились пусть и не до штиля, но хотя бы до ровной зыби, ему пришло в голову, что в целом, даже с учетом потенциальных неудобств, лучше быть богатым, чем бедным. Но богатым непублично, как тот абсурдный персонаж Голдсмита. Собирался он еще добавить «лучше быть здоровым, нежели больным, что бы там Паскаль ни говорил», когда заметил, что сильные эмоции вчерашнего и сегодняшнего дней прогнали столь сильное раздражение, а также сонливость и желание курить табак.

«Все равно побалую себя сигарой по пути в дом губернатора», — решил он, надевая свой второсортный сюртук.

«Размытое удовольствие, даже радость, но не лихорадочная экзальтация», — размышлял Стивен по пути от пристани, пока ароматное облако дыма следовало за ним. Но на этом коротком пути ему пришлось пройти мимо трех групп каторжников в кандалах, множества людей без цепей, но в грубой, плохо сшитой одежде и нескольких жалких шлюх, так что радость стала едва заметной. С другой стороны, объяснения в письме сэра Джозефа, непривычная, хотя и приятная его фамильярность, поразительно ясно сошлись воедино, когда Стивен приостановился взглянуть на Порт–Джексон. Там готовился к выходу в море местный бриг тонн на двести. Он стоял на якоре, несколько шлюпок подходили с наветренной стороны, а из орудийных портов среди всеобщего безразличия валил дым. Дело было в том, что при занудном копировании составленной юристом доверенности, его разум вернулся к почти законченному письму Диане. Его он наверняка подписал «С. Мэтьюрин», оставив «Стивен» для сэра Джозефа.

На лужайке перед домом губернатора обитал небольшой кенгуру, и Стивен разглядывал его со ступеней до десяти минут шестого, после чего попросил доложить о себе и был препровожден в приемную. Здесь миссис Макквайр снова продемонстрировала определенное сходство с Дианой — она тоже оказалась непунктуальной. К счастью, окно выходило на лужайку, кенгуру и несколько стай очень маленьких длиннохвостых сине–зеленых попугаев. Стивен сидел умиротворенный и довольный, наблюдая их в исключительно ярком свете.