Мусульманский батальон

Мы читали Ренана. «L'homme fut des milliers d'annees un fou, apres avoir ete des milliers d'annees un animal» — «Тысячелетиями человек был животным, чтобы потом еще тысячелетия провести в безумии».

Всполох тысячелетия — ночь безумства — был перед нами. Белые снега, гладкие, как сахарная глазурь, прикрыли буро-желтую кровь, похожую на конскую мочу на деревенском проселке, и припрятали следы атаки. Белым-бело окрест, и дом припорошенный. Черными язвами зияли бойницы обгорелых пустых оконных проемов. Остов сожженного БТР у подножия крученой дороги в гору, уткнувшегося смоленым курносым носом-передком в… ни во что. В лилейное безмолвие. Та, остановившая его намедни единственная преграда, — метнувшаяся из мгновений мраков ночи, когда Василий Праута, уподобившись сумасбродному всемогущему Зевсу, катал, разбрасывал по небу и земле шаровые молнии, — с ужасающим воплем влетела в бока, прорвалась вовнутрь, полыхнула, забрызгала огнем и осколками люд и металл, разметала все в тесной замкнутости брони, встукивая тела и головы солдат в грубое железо, и — поубивала. Основательно прогоревшая вчера еще машина отмылась пламенем пожарища от копоти, масляных подтеков, пороха в разорвавшихся снарядах и крови бойцов. Незаржавевшая пока еще банка, лишенная всякой грозности, стояла немощной и не стращала своей немотой и проявленным к ней неуважением. Издали, за метельной пеленой, БТР напоминал неуклюжий бабушкин ночной горшок, и под него ходили мочиться солдаты…

Посыпал снег. За его плотной завесой с рождественскими разводами — блестками, как это виделось в малолетстве, мерцал дворец. Поверженный, израненный боем и мертвый в победе. Он смотрелся декорацией, но не из детской сказки. Был дом тот замком-привидением. В нем, в этом заброшенном до поры обиталище войны, не могло быть самих привидений. Там не осталось ничего сущего, живого. Там даже не осмеливались бродить призраки и сникли духи…

Скажите, с каких столетий вести отсчет тысячелетию безумства? Скажите приблизительную дату, чтобы детям нашим подать надежду — мир меняется к лучшему. Хлеб в достатке на столе, золотая плаха солнечного лучика по утрам касается заспанных лиц наших сыновей и дочерей, и еще — никого не принуждают убивать, и никого не надо убивать…

А на титуле сборника Ренана владелец написал: «Книга Иванова»…

Не тот ли, часом, что окончил Сорбонну? Он, Иванов, его, Ренана, всего ли прочитал, постиг ли?.. Не проглядел ли чего главного? Тех же строк о тысячелетии, проводимом в безумии…

Эпилог

На том месте, где обитал «мусульманский батальон» — формировался, жил и служил, — теперь разместился отряд спецназа армии Узбекистана. Как утверждает Александр Александрович Коробейников (мы с ним общались в ноябре 2009 года), прослуживший в бригаде с 1974-го (тридцать четыре года, и два из них в Афганистане): «Армия как армия, не хуже других. Боевая подготовка на должном уровне. Совершаем прыжки, только вот технику десантировали крайний раз в 1997 году. Построили возле медпункта новую двухэтажную столовую. Из старых строений остался только штаб. А так вроде бы все по-прежнему, только люди поменялись, новая поросль в десантники подалась».

В середине восьмидесятых на территории располагался учебный полк, которым командовал, как похвалялись его подчиненные, легендарный подполковник Хабиб Холбаев. Позже «легенду» определят в один из районных военкоматов города Ташкента. Только после развала СССР о нем вспомнят и предложат должность командующего Армейским корпусом армии Узбекистана.

Тот «мусульманский батальон» жив: в прыжках с парашютом и в раскосых глазах, в воспоминаниях и бережливой памяти ветеранов, изредка — рукописях. А первые, истые «мусульмане» — офицеры образца 1979 года — вышли в запас. Сержанты, солдаты уволены еще много раньше, и — кто где. Узнал, что вместе они никогда не собираются, никаких праздников и годовщин, связанных именно с «мусульманским батальоном», не отмечают. Разве что эту, горькую, — день штурма дворца Тадж-Бек, дворца Амина. Единственную боевую задачу, ради которой их сбили в профессиональную стаю, готовили, тренировали, забросили и — швырнули в атаку. Ночную и, как оказалось, в навечно непроглядную тьму. Заложники чужой зловещей воли и невольно обреченные, они погружены во мрак пожизненной темницы — срама, и стороннего для них — бесчестия. Точнее, их погрузили, чтобы потом, чуть позже, не скупясь — это денег не стоит, — отметить наградами, и очень честно, с неприпрятанной корыстью, забыть. И не просто надолго забыть. Их, живых, похоронили, и — навсегда! Не пожаловав им счастливого случая ни отмолиться, ни отплеваться, ни отлаяться, ни отчураться. И потому эти безвинные «лиходеи поневоле» — вмажут, тяпнут, бахнут, зальют. Кто как и кто сколько может. Бог им судья! — всяк себе хорош.