Муза

– Мистер Скотт не в безвыходном положении, – заметила Квик. – Уверена, есть масса вещей, которыми он мог бы заняться. Его существование не зависит от этой картины. Ему следует просто забрать ее домой и наслаждаться ею как произведением живописи. Очень хорошее полотно – великолепное полотно, – созданное на радость обычному человеку.

– Но разве не лучше будет, если полотно увидят другие люди? – не понимала я. – Разве кредо Скелтоновского института не в том, чтобы разделить радость от искусства с другими?

– Справедливое замечание. Но, как уже сказал Рид, у нас пока что недостаточно информации о картине. Не нужно поспешных действий. Видите ли, Оделль, нельзя просто так наткнуться на такую картину, как эта. Людям всегда есть что скрывать. Попробуйте вслушаться в то, что у мистера Скотта звучит между строк.

– Лори честный человек, – почти воскликнула я.

– Конечно, – сказала Квик с эмоциональным напором. – Конечно, он честный. Но ведь можно быть честным и в то же время что-то скрывать. А если есть что скрывать, то в такой ситуации Скелтон будет выглядеть очень глупо.

Квик медленно поднялась с кресла и не спеша направилась в коттедж. Я села, остолбенев, не в состоянии собраться с мыслями. Что здесь происходило? Пчелы, кажется, снова зажужжали, перелетая с цветка на цветок. Небо расчистилось, на нем не было ни облачка. Внезапно все предстало передо мной невероятно живым, вибрирующим; в дрожащем солнечном свете зеленые листья, слегка тронутые золотом, двигались в психоделическом ритме.

На какое-то безумное мгновение я представила себе, что Квик, возможно, пошла за револьвером, что она собирается направить на меня его дуло и потребовать ответов на вопросы, которых я не знала. За время нашего пикника произошли какие-то стремительные изменения, какое-то переключение энергии, чем-то напоминающее неуловимый свет, пробивающийся сквозь листья. Но когда Квик вернулась, в руках она держала красивую кожаную записную книжку в формате ин-октаво[48].

– Я купила ее для вас, – промолвила она, протягивая мне книжку.

Сейчас мне почти смешно вспоминать эту сцену – нет, это было не огнестрельное оружие, но Квик понимала, что это все-таки оружие.

– Для меня? – спросила я.

– Всего лишь небольшой подарок, чтобы поблагодарить вас за такую прекрасную работу. Я очень рада, что мы нашли вас, Оделль. Или вы нас нашли – наверное, так будет точнее. С днем рождения!

Я взяла записную книжку из рук Квик. Она оказалась ручной работы, из плотной телячьей кожи с матовой зеленоватой ноткой, с кремовыми страницами. Это был Страдивари записных книжек в сравнении с хлипкими экземплярами, приобретенными мной в Вулвортсе[49].

– Спасибо, – сказала я. – Вы очень добры.

Где-то за забором разбушевавшаяся газонокосилка издала механический визг, потом запищал ребенок.

– Что ж, – миролюбиво произнесла Квик. – Как обычно говорят? Никогда не знаешь, где тебя подстерегает вдохновение.

9

В воскресенье я сидела на кровати с новой записной книжкой, подаренной Квик, и вспоминала о нашем разговоре в саду. Как и у большинства творческих людей, все, что я делала, было неразрывно связано с тем, кем я была, – поэтому меня так волновало, как мою работу воспримут. Мысль о том, что каждому под силу отделить свою личностную ценность от того вклада, который он вносит в жизнь общества, показалась мне революционной. Я не знала, возможно ли такое, да и желательно ли оно. Разве это не отразилось бы на качестве моей работы?

И все же я знала, что слишком далеко ушла в противоположном направлении; что-то должно было измениться. С тех пор как я взяла в руки перо, именно удовольствие, полученное людьми от моих произведений, стало тем мерилом, которым я измеряла уделенное мне внимание и с помощью которого определяла, что такое успех. Когда меня стали награждать общественным признанием за частный творческий акт, нечто очень важное было утрачено. Мои сочинения стали для меня некоей осью – за нее держались и мое самосознание, и мое счастье. Теперь эта творческая реализация была устремлена вовне, я стала отдавать себе отчет в том, как она происходит. Меня просили снова и снова доставить людям удовольствие, пока повтор этого акта сам по себе не стал актом.

Стихотворение, сочиненное на свадьбу Синт, стало для меня отличным подтверждением моего ощущения, что сочинительство должно быть связано с долгом. Я столько времени писала с конкретной целью получить одобрение, что уже и забыла о происхождении художественного импульса: ничем не замутненное, чистое творчество, обитающее за пределами успеха и неудачи. И где-то на этом пути необходимость быть «хорошей» стала оказывать парализующее воздействие на мою веру в то, что я вообще могла писать.