Муза

– Что ж, и я не могу, хоть я и ее сын.

Он сидел так неподвижно и говорил так тихо, что мне захотелось встать и обнять его. Но воздух так сгустился, что и мне было не под силу сдвинуться с места, да и я не знала наверняка, хочет ли он этого объятия. Я вспомнила нашу встречу на той кухне во время свадебной вечеринки Синт, подумала, какое потрясение, должно быть, испытывал Лори в последние две недели – а тут еще я посмеялась над моей собственной матерью и нагрубила ему в ответ на его добрый отзыв о моих стихах…

– Так или иначе, это все, – произнес Лори. – Но она была одухотворенной и много чего успела сделать, и умела получать удовольствие от жизни, и мне кажется, вы с ней похожи. А теперь у меня ее картина.

– Да.

– Итак. – Он резко выдохнул. – Я тебе это рассказал. Господи. Обещаю, что это худшее. А теперь ты мне что-нибудь расскажи.

– Да мне особо нечего рассказывать.

– Ну, каждому есть что рассказать, Делли.

Я молчала. Лори откинулся на спинку стула, что-то ища в ящике буфета, стоявшего у него за спиной.

– Ага. Джерри всегда тут оставляет пару-тройку. – Он помахал коробочкой с тонкими сигарами. – Хочешь присоединиться?

Мы пошли в заднюю комнату, и Лори распахнул французские окна. Ночь все еще благоухала ароматом влажной травы и древесного дыма, летучие мыши с шумом проносились по саду.

– Это похоже на рай, – сказала я, получая удовольствие даже от удушливого запаха сигары Лори. Он облокотился о подоконник, а я наблюдала за ним с дивана.

– Этого я не знаю, – ответил Лори, – но могу сказать точно: здесь не слышно шума дороги. В детстве я больше всего любил читать «Питера Пэна». Я любил представлять себе, что этот сад – страна Нетландия.

– А Джерри был капитаном Крюком?

– Ха! Нет, это было еще до Джерри. Тогда здесь жили только мы с мамой.

– Мы тоже жили вдвоем с мамой.

Лори повернулся ко мне.

– Что случилось с твоим отцом на войне?

Учитывая, что Лори рассказал мне о самоубийстве матери, я почувствовала, что и мне придется ворошить минувшее, чего мне, по правде сказать, совсем не хотелось делать.

– Что ж, – собравшись с духом, промолвила я. – Мой отец продал трубу и велосипед, чтобы на вырученные деньги перебраться в Англию в сорок первом. Он явился в министерство авиации, прошел медицинскую комиссию, чтобы в течение двенадцати недель обучаться на курсах базового уровня. Он служил в ВВС воздушным стрелком. Три года спустя, в Порт-оф-Спейн, моя мать нашла его имя, написанное мелом на доске с именами погибших.

Лори подошел ко мне и положил руку на плечо; рука оказалась теплой, и я как-то особенно на этом сосредоточилась.

– Мне очень жаль, Оделль, – сказал он.

– Спасибо. Я не помню отца, но знаю, что такое – жить без него. Моей матери пришлось очень тяжело.

Он сел рядом со мной.

– А каково было жить на острове во время войны?

– Люди были напуганы из-за того, что могло случиться, если бы Гитлер победил. Мы жили рядом с одним из крупнейших нефтеперерабатывающих предприятий Тринидада. Немецкие подводные лодки уже вовсю торпедировали британские корабли неподалеку от наших берегов.

– Я понятия об этом не имел.

– Мы знали, чего хотел Гитлер, знали о его планах насчет высшей расы. Для нас даже вопрос не стоял, сражаться или нет. И мой отец не был исключением – Я отхлебнула сидра. – Сперва Англия не очень-то прибегала к помощи колоний, но, когда дела стали совсем плохи, эта помощь им понадобилась.

– А как ты думаешь – ты вернешься?

Я медлила с ответом. Большинство встреченных мною англичан задавали мне вопросы об острове, не ожидая, что я смогу упаковать все многообразие Тринидада в мое собственное тело, чтобы им было проще понять, о чем идет речь. Никто из них в жизни там не бывал, поэтому мы были для них любопытными экземплярами, сущностями, возникшими из огромной тропической чашки Петри, которая до недавнего времени находилась под британским флагом. Большую часть времени, как и в случае с Памелой, интерес англичан ко мне не носил отрицательного оттенка (кроме тех случаев, когда все-таки носил), но их вопросы всегда приводили к тому, что я начинала чувствовать себя отличной от них, тогда как в действительности мне с детства внушали глубочайшее понимание британской идентичности, ведь я и сама была ребенком империи.

За то время, что я была знакома с Лори, он ни разу не спросил меня о Тринидаде. Я не знала, объяснялось это вежливостью или отсутствием интереса, но, так или иначе, меня скорее радовало, что он не подчеркивает различий нашего с ним жизненного опыта. Я учила латынь и читала Диккенса, но я также видела, как девочки с более светлым оттенком кожи пользуются большим успехом у мальчиков, причем сами мальчики, возможно, даже не отдавали себе в этом отчета. Источником наших «различий» служила главным образом белая кожа англичан. А при этом на берегах Темзы все многообразие нашей островной жизни сводилось к одному фенотипу: черные.