Муза

Когда Шлосс мне сообщил, что хочет показать нечто особенное, я сразу усомнилась. Я часто слышу от арт-дилеров такие слова, и у меня уже выработалось «sang froid»[59]на подобные декларации. Однако Шлосс проявил твердость и даже специально прилетел в Париж, чтобы показать мне картину. Он рассказал, что вы из страны мавров с бескрайним звездным небом, арабскими мечетями и католическими фортами, где земля пропитана кровью и иссушена солнцем. Ваш дилер может производить впечатление эксцентричного венца, мистер Роблес, но я всецело доверяю его мнению.

Я так рада, что согласилась на эту встречу. Ваша картина каждый день играет для меня новыми красками. Мои друзья, больше меня смыслящие в живописи, называют ее химерой, хамелеоном, визуальной роскошью и метафизической радостью. Я бы сказала, что «Женщины в пшеничном поле» из тех произведений, которым сложно дать однозначное определение, что уже хорошо. Я восхищаюсь вашей приверженностью к фигуративной живописи в наш век абстракций, но это не значит, что я причисляю вас к реакционной, регрессирующей традиции – вовсе нет. Вы стоите на пороге чего-то нового.

Цвета… с чего начать? Я сказала в шутку герру Шлоссу: «Может, если мистера Роблеса разрезать, внутри обнаружится радуга?» Берегите руки, мистер Роблес. Только ваши новые картины позволят нам увидеть эту радугу.

От самого духа «Пшеничного поля» веет чем-то мистическим и необузданным. Зато в ваших животных есть что-то утонченное, как будто их с реалистической точностью выписала рука мастера эпохи Возрождения, – а тот факт, что вы писали маслом по дереву, лишь усиливает ощущение традиции. Это одновременно сон и кошмар, агностицизм, но тянущийся к вере. А вот цвета, которыми выписаны ваши женщины, выражение лиц, разворот небес – все это выдает современного художника.

Таковы мои впечатления от картины. Как все большие художники, вы вправе гнуть свою линию, игнорируя разные «мнения». Одним словом, мистер Роблес, я в нее влюбилась, как бы вы к этому ни относились.

Возможно, Шлосс говорил вам, что я собираюсь в следующем году основать галерею в Лондоне, и ваша картина будет представлена на открытии экспозиции. Я не уверена, что смогу с ней расстаться и совсем отдать на всеобщее обозрение – не хочу ею делиться, и пока она висит у меня в спальне. Есть в ней зов к близости, борьба личности и протест настолько человечный – осмелюсь сказать, сущностно женский, – что он рвется из моей груди, как второе сердце.