Музей невинности

Теперь мать каждый день раза по два звонила мне на работу под какими-либо предлогами. Поведав, что опять нашла дома в Суадие старую вещь отца (например, его летние черно-белые туфли, одна из которых потом попала в мой музей чести и уважения), она долго всхлипывала в трубку и просила: «Пожалуйста, не оставляй меня одну». Потом говорила, что мне тоже нельзя оставаться в одиночестве и чтобы я не ночевал в Ни-шанташи, потому что к ужину она ждет меня в Суадие.

Иногда на ужин приезжал брат с женой и детьми. После еды мать с Беррин принимались обсуждать: детей, родственников, старые семейные традиции, постоянный рост цен, новые магазины, наряды и сплетни, а в это время, сидя на том самом месте, где некогда и отец, любуясь звездами и островами вдалеке, я вспоминал свою тайную возлюбленную, и мы с Османом подолгу обсуждали незавершенные дела компаний. Брат в те дни постоянно заговаривал, правда не особенно настаивая, о том, что мне следует войти в долю новой компании, которую они создали совместно сТургай-беем; что они не ошиблись в Кенане, которого поставили во главе нового предприятия; и что я совершил ошибку, когда плохо обращался с ним. Еще он вполголоса добавлял, что я уже в проигрыше, не вступив в новое дело, что теперь у меня последний шанс передумать, а потом жалеть будет поздно. Его удивляло, насколько я отдалился от деловой жизни и будто даже от общества, от него самого и наших друзей, от успеха и счастья, и, недоуменно подняв брови, он спрашивал: «Что с тобой?»

А я отвечал, что несколько замкнулся в себе, так как не могу оправиться после смерти отца и неудачи с Си-бель. Как-то жарким июльским вечером сказал, что мне хочется побыть одному, потому что мне тоскливо, но Осман так посмотрел на меня, будто я сошел с ума. Правда, мне казалось, что брата устраивает степень моего нынешнего «сумасшествия», но, если странности продолжатся, он с удовольствием воспользуется ими против меня, закрыв глаза на публичный позор, который принесет семейная вражда. Однако эти тревожные мысли посещали меня в весьма благодушном настроении, то есть в дни после встречи с Фюсун; когда же я тосковал, то мог думать только о ней. Мать чувствовала эту неотвязную черную страсть и волновалась за меня, хотя ни о чем знать не желала. Я гадал, что ей известно, но мне совершенно не хотелось, чтобы она знала о моей любви к Фюсун больше, чем мне это представлялось, —даже если это так и было. Видимо, ей тоже не хотелось знать больше своих догадок. Подобно тому как я простодушно желал уверитья после каждой новой встречи с Фюсун, что не имею серьезных чувств к ней, то и мать настойчиво старался убедить, что страсть моя не имеет никакого значения. С этой целью я однажды, между делом, рассказал ей, что как-то возил дочку тети Несибе с молодым мужем на ужин, а в другой раз — что мы по настоятельному приглашению ее супруга втроем ходили в кино на фильм, к которому тот написал сценарий.

— Дай-то им Аллах счастья! — сказала мать. — Я как-то слышала, парень с киношниками водится, в «Йешильчам» ходит! Расстроилась. Впрочем, какой может быть муж у девушки, не стесняющейся выставить себя на конкурсе красоты? Но раз уж ты говоришь, что все у них хорошо...

— Парень он как будто разумный...

— Ты что, с ними по кино ходишь? Смотри, будь осторожен. Несибе—добрая, но та еще интриганка. Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. На пристани перед домом Эсат-бея сегодня будет званый вечер. От них человек приходил, нас приглашали. Ты сходи, а я попрошу поставить мне кресло под смоковницу и буду смотреть на вас издалека.

52 Фильм про жизнь и страдания должен быть искренним

Много лет спустя я раздобыл у коллекционеров для своего музея входные билеты, фотографии зрительных залов и программки из летних кинотеатров, в которых с середины июня по октябрь 1976 года мы посмотрели более пятидесяти фильмов. Феридун заранее узнавал у знакомых прокатчиков, где идет та или иная нужная нам картина, и, когда темнело, мы с Четином, как обычно, забирали их с Фюсун от двери их дома в Чукурджуме и ехали в кинотеатр. Летние кинотеатры устраивали в разных районах города, поэтому нам доводилось часто теряться по дороге, так как за десятилетие Стамбул разросся, а пожары и новостройки изменили некоторые кварталы до неузнаваемости, и, стоя посреди какого-нибудь переулка на окраине города—узкого, но многолюдного из-за многочисленных приезжих, — мы были вынуждены спрашивать дорогу. Нередко приезжали в последний момент, иногда едва успевали зайти в зал и, сразу оказавшись в кромешной тьме, понимали, где сидим, только в пятиминутном перерыве, когда зажигался свет.