Музей невинности

— В жизни не все так просто, как в этих фильмах, — задумчиво произнесла Фюсун, будто ее расстраивали мои иллюзии. — Но мне они кажутся занятными! И я рада, что ты ходишь вместе с нами.

Мгновение мы молчали. Мне хотелось признаться: «Знаешь, мне достаточно просто сидеть рядом с тобой». Случайно ли наши руки касались друг друга и часто лежали рядом? Таившиеся во мне слова рвались наружу, но окружавшая нас толпа не позволяла этого. Из громкоговорителей на деревьях заиграла песня Орхана Ген-джебая к фильму, который мы видели два месяца назад в окраинном кинотеатре Пендика. «Когда-то ты была моей...» — лились слова, и музыка, хранившая в себе воспоминания, сейчас отдельными картинками проносила бесподобные мгновенья лета у меня перед глазами.

— Этим летом я очень счастлив, — решился я сказать. — Фильмы многому меня научили. Ведь в жизни важны не деньги... А, к сожалению, страдания... Усилия... Правда?

— Фильм про жизнь и страдания, — легкая тень внезапно омрачила лицо моей красавицы, — должен быть искренним.

Двое мальчишек толкались и брызгались лимонадом. Один внезапно прыгнул в ее сторону, но я успел притянуть Фюсун к себе. На нее попало несколько капель.

— Ах вы, засранцы! — возмутился какой-то немолодой мужчина и влепил одному из мальчишек затрещину. Потом повернулся к нам, явно ожидая одобрения, и взгляд его остановился на моей руке, лежавшей на талии Фюсун.

Невероятная близость воцарилась между нами в то мгновение — не только физическая, но и духовная. Однако Фюсун, испугавшись, видимо, моего взгляда, так быстро отстранилась от меня и потянулась из-за спин мальчишек к бутылкам с лимонадом, сложенным в бельевых тазах, что я даже обиделся.

— Давай купим лимонада и Четину-эфенди, — предложила она и попросила подростка-продавца открыть две бутылки.

Я заплатил и понес бутылку Четину, который во время сеанса сидел не с нами, на семейных рядах, а на рядах, отведенных специально для холостых мужчин.

— Спасибо, Кемаль-бей, — с улыбкой поблагодарил он.

Когда я вернулся на наши места, какой-то мальчик с восхищением смотрел на пившую лимонад Фюсун. Потом он набрался смелости и подошел к нам.

— Сестричка, вы снимаетесь в кино?

— Нет.

Должен заметить, что в те годы такого рода вопрос или фраза «Вы очень красивы!» был излюбленным, а ныне забытым способом женолюбивых джентльменов познакомиться с красивой, но несколько откровенно одетой девушкой, которая по виду вряд ли принадлежала к высшему обществу. Десятилетний мальчик, конечно, не имел этого в виду. Однако он настойчиво повторил:

— Я видел вас в одном фильме.

— В каком?—удивилась Фюсун.

— В «Осенних бабочках». На вас было это же платье...

— И какую же роль я там играла? — с улыбкой спросила Фюсун; ей явно нравился разговор.

Но мальчик уже понял, что ошибся, и промолчал.

— Сейчас спрошу у мужа, он все фильмы помнит. Вы, конечно, понимаете: меня задело то, что она

вспомнила о муже и стала высматривать его в толпе, а мальчик понял, что я ей не муж. Сдержав обиду, счастливый лишь оттого, что нахожусь так близко от Фюсун и что мы вместе пьем лимонад, я обратился к ней:

— Мальчик, наверное, догадался, что мы скоро снимем фильм, а ты станешь звездой!

— Хочешь сказать, что в конце концов ты дашь денег и фильм будет снят? Не обижайся, Кемаль. Но Фе-ридуну теперь неловко даже говорить с тобой. А на эту тему он вообще теперь не заговаривает. Знаешь, нам уже надоело, что ты все время тянешь с деньгами.

— В самом деле? — от растерянности я не нашелся, что сказать.

53 От обид и разбитого сердца никому пользы нет

Оставшуюся часть вечера я хранил молчание. На многих языках мира разочарование, которое я переживал в тот момент передается словосочетанием «разбитое сердце», поэтому в моем музее очарованности есть разбитое сердце из фарфора. Любовная боль больше не была волнением, безысходностью или злостью, как прошлым летом. Вязкой и густой жидкостью теперь текла она у меня по венам. Почти ежедневные встречи с Фюсун умерили страдания, я свыкся с болью, у меня даже завелись новые привычки, которые, врастая в мою душу, сделали меня другим человеком. Большую часть времени я теперь не сражался с болью, а лишь усмирял ее либо пытался скрыть, делая вид, будто ее и вовсе нет.

Но теперь место успокоившихся любовных переживаний заняла боль от унижения. До этого я полагал, что Фюсун, не желая обидеть меня, избегала тем и ситуаций, которые могли бы оказаться для меня унизительными. Но теперь, после тех грубых слов, больше вести себя с ней так, будто ничего не произошло, не представлялось возможным.