Музей невинности

Тем вечером я отвез их домой, но даже не заикнулся о походе в кино на следующий вечер. И не звонил им три дня. Обида, которая жгла мне душу те дни, была вызвана, скорее, соображениями «дипломатического» свойства. Сначала я не осознавал этого, но потом все больше и больше проникался мыслью, что человека, который тебя обидел, следует наказать и спасти тем самым свою честь. Если я не дам денег на фильм, то похороню мечты Фюсун стать актрисой—вот отличное наказание для нее. Поначалу — в первый день — я искренне считал, что обида дает мне право на многое: «Пусть хорошенько подумает, что теперь делать, если фильм не будет снят!»—твердил я себе. На второй день начал представлять во всех подробностях, как Фюсун страдает от наказания и раскаивается. Однако, хотя я отчасти сознавал, что разрыв со мной будет иметь для них лишь материальные последствия, все же надеялся, что Фюсун расстроена — но не из-за краха фильма, а из-за того, что не видит меня. Возможно, я не ошибался...

Удовольствие представлять, как сейчас, должно быть, раскаивается Фюсун, заслонило саму обиду. Вечером второго дня, когда мы с матерью молча обедали дома в Суадие, я почувствовал, что уже скучаю по Фюсун и что искренняя обида давно прошла; и нет сил терзаться ею дальше, если только думать, что это расстраивает Фюсун и служит ей наказанием. За обедом я пытался вообразить себя на ее месте, что бы я чувствовал, будь я молодой красивой женщиной, у которой появился шанс стать кинозвездой, но в самый последний момент она его потеряла, обидев глупыми словами богатого продюсера. Тем временем мать без конца задавала вопросы: «Почему ты не доел мясо?», «Ты пойдешь вечером куда-нибудь?», «Лето закончилось, хочешь, не будем ждать конца месяца, вернемся в Нишанташи прямо завтра?», «Это уже который стакан по счету?», чем мешала игре моего воображения.

Представляя себе Фюсун в затуманенном алкоголем сознании, я открыл совершенно иную вещь: оказывается, моя обида имела «дипломатический» характер с того самого момента, как я услышал те отвратительные слова! Обида была лишь желанием отомстить. Я хотел проучить Фюсун за них обоих, но так как боялся, стыдился своих неосознанных желаний, то просто убедил себя, что больше не хочу ее видеть. Такой предлог выглядел наиболее благовидным и позволял мне мстить и снять с себя обвинения, не запятнав гордость. Моя обида не совсем искренняя, я преувеличивал разочарование, чтобы усилить желание мести. Поняв все это, я был готов простить Фюсун и повидаться с ней; и теперь видел все происшедшее в радужном свете. Но никак не мог решиться опять пойти к ним.

После ужина я отправился на Багдадский проспект, куда мы с приятелями ходили в юности «на променад», и, шагая по широким тротуарам, изо всех сил пытался представить, что будет означать для Фюсун мой отказ от назначенного мною же наказания. Но потом меня будто током ударило: такая умная и красивая молодая женщина, как она, знающая, чего хочет, может сразу, стоит лишь немного постараться, найти другого продюсера, который согласится поддержать ее мужа. Меня тут же обожгла ревность, и я пожалел, что решил исчезнуть. На следующий день сразу после обеда отправил Четина в Бешикташ узнать, что идет в кинотеатрах, и, сидя у себя в кабинете «Сат-Сата», под предлогом, что нам нужно посмотреть «один важный фильм», набрал их номер. Из прижатой к уху трубки я услышал гудок и вообразил, как в доме Фюсун зазвонил телефон. Несмотря на волнение, тут же понял: кто бы ни ответил на звонок, разговаривать запросто я не смогу.

Напряжение нарастало во мне по мере того, как время шло, а Фюсун и не думала извиняться, и я волей-неволей метался между необходимостью обижаться по «дипломатическим» причинам и обидой настоящей, которую все же таил глубоко в душе. Так что последние летние вечера прошли не особо весело. Мы с Фюсун почти не разговаривали, я изображал обиду. Мое дурное настроение передалось, конечно, и ей. Я сердился на нее еще за то, что вынужден был изображать обиду даже тогда, когда мне этого не хотелось. Мне приходилось играть некую роль, и постепенно этот новый «я» вытеснял меня настоящего. Именно тогда в меня заронилась мысль, что большинство людей всю жизнь не искренне переживают какие-то чувства, а постоянно играют в ограниченном пространстве для узкого круга зрителей спектакль из вынужденных и обязательных предписаний, ограничений и верований. Между тем все фильмы, которые мы смотрели, кричали, что только благодаря неподдельности можно спастись от «мира лжи». Но теперь полагаться на их мораль не хотелось, у меня не получалось довериться миру искренних чувств.