Музей невинности

Однажды вечером, через четыре месяца после военного переворота, когда до начала комендантского часа оставалось пятнадцать минут и мы с Четином возвращались домой, на проспекте Сырасельвилер нас остановил военный патруль, проверявший у всех проезжавших документы. Я, развалившись, сидел на заднем сиденье, бояться мне было нечего. Однако, пока я искал паспорт, взгляд солдата задержался на терке для айвы, лежавшей рядом со мной, и мне стало неспокойно.

Войдя к Кескинам в дом, я сразу почувствовал запах айвового варенья. Тетя Несибе рассказала, как после обеда варила его вместе с Фюсун на медленном огне. Я представил Фюсун помешивающей вязкую массу деревянной ложкой, пока мать хлопотала над чем-то другим. Стоило мне взять терку в руки, счастье захватило меня сполна, так что в тот вечер я ушел рано, без особых усилий, а в машине, довольный, как охотник, который только что подбил вальдшнепа, достал терку из-под полы пальто и положил ее рядом с собой.

Проверив документы, солдаты обычно отпускали проезжавших. Иногда заставляли всех выйти и внимательно обыскивали машину и пассажиров. Нам тоже было велено так сделать.

Мы с Четином вышли. Солдаты внимательно смотрели в наши паспорта. Нам приказали поднять руки вверх, и мы, точно преступники в кино, подняв руки, положили их на крышу «шевроле». Двое солдат обыскивали в машине каждый угол, бардачок, под креслами. Помню, тротуары на проспекте Сырасельвилер, зажатом высокими жилыми домами, в тот момент были влажными, а несколько прохожих обернулись, глазея на продолжавших обыск солдат и на нас. Приближалось начало комендантского часа, на улицах виднелись редкие прохожие. Впереди темнели окна известного дома свиданий «Шестьдесят шесть» (по номеру дома), куда в свое время ходил почти весь наш класс и где Мехмед знал многих девушек.

— Это чье? — спросил один из солдат, указывая на терку.

— Мое...

— Что это?

Я мгновенно понял, что не смогу сказать правду. Если признаюсь, они сразу поймут, что я страстно влюблен и ради возможности видеть женщину, которая замужем много лет, несколько раз в неделю приезжаю в ее дом; им станут ясны весь позор и безнадежность моего положения, и они решат, что человек я странный и плохой. Голова моя затуманилась от ракы, которую мы, чокаясь, пили с Тарык-беем. Но мне не нравилось, что терка для айвы, недавно бывшая на кухне Фюсун, сейчас в руках добродушного сержанта из Трабзона — так мне показалось, что он оттуда. Однако проблема была иного свойства: она касалась жизни в нашем мире и того, чтобы ощущать себя человеком.

— Бейэфенди, это ваша вещь? -Да.

— Что это такое?

Я опять погрузился в молчание. Мной овладевало ощущение поражения и безысходности, похожее на то, когда не получалось уйти от Кескинов, и хотелось, чтобы солдат понял меня без слов, но ничего не выходило.

В начальных классах школы с нами учился один странный и глуповатый мальчик. Когда учитель по математике вызывал его к доске и спрашивал, сделал ли тот домашнее задание, он все время молчал, как и я сейчас, — не говорил ни «нет», ни «да», и так, переминаясь с ноги на ногу, словно виноватый или бестолковый, стоял перед нами до тех пор, пока учитель не выходил из себя. Всякий раз растерянно наблюдая эту сцену, я не мог понять: если однажды человек замолкал, может ли кто-нибудь заставить его заговорить или здесь все бессильно и он может молчать годами, столетиями. Но в детстве я был веселым, счастливым и раскованным. Той ночью, на проспекте Сырасельвилер, я понял, что значит молчание, как бывает, когда не можешь произнести ни слова. Ведь и моя любовь к Фюсун, в конечном счете, есть не что иное, как история подобного упорства и ухода в себя. Любовь, страсть к ней никак не позволяла делить этот мир с кем-либо другим. Я давно, еще в самом начале, понял, что в мире, где я живу, это невозможно, а поэтому решил погрузиться в себя и искать Фюсун там. И, по-моему, она поняла, что я обязательно найду ее — в самом себе. В конце концов все должно закончиться хорошо.

— Командир, это терка... — не выдержал Четин-эфенди. — Обычная терка для айвы.

Как это он успел разглядеть, что это терка?

— А почему он сам не может сказать? — Сержант повернулся ко мне. — Знаешь, сейчас диктатура... Ты глухой?

— Командир, Кемаль-бей очень расстроен.

— С чего это? — сержант явно не желал закончить дело полюбовно. — Ждите в машине! — приказал он резко и удалился с нашими паспортами и теркой.

Я увидел, как она блеснула в свете автомобильных фар стоявшей следом за нами машины, а потом ее бросили в маленький военный грузовик.

Мы с Четином принялись ждать в «шевроле». Машины проносились с большой скоростью мимо нас. Мы видели, как они быстро разворачиваются на площади Таксим. И оба ничего не говорил — так виновато и испуганно молчат люди перед полицейскими, во время обыска, на паспортном контроле. Было слышно, как тикают автомобильные часы, мы сидели не двигаясь, стараясь не издать ни звука.