Музей невинности

Она отложила рисунок, который показывала, в сторонку. Вокруг, в полном порядке, лежали наборы красок, кисти, банки и разноцветные тряпки, такие притягательные для меня. Поодаль по-прежнему виднелись тетины обрезки ткани, наперстки. Я тайком опустил в карман цветной фарфоровый наперсток и оранжевый пастельный мелок, который только что вертела в руках Фюсун. В те мрачные месяцы, самые тяжелые из которых выпали на конец 1979 года, я украл у Кескинов больше всего вещей. Теперь каждая из них стала для меня не столько знаком прекрасного мгновения, которое я пережил, но и частью этого мгновения. Например, спичечные коробки... Они теперь хранятся в Музее Невинности... Каждого касалась рука Фюсун, на них сохранился запах ее кожи, легкий аромат розовой воды. Когда в квартире «Дома милосердия» я брал коробок в руки, переживал заново удовольствие, какое испытывал, когда сидел рядом с ней, ловил ее взгляд. Но, взяв спичечный коробок со стола и словно невзначай опустив себе в карман, я постигал другую составляющую счастья. Оно, оказывается, связано и с тем, чтобы оторвать, взять себе кусочек существа, которого любишь страстной, навязчивой любовью, но которым не можешь обладать.

Слово «оторвать», конечно же, намекает на возможность заполучить частичку тела возлюбленного, которому мы поклоняемся. За три года ее мать, отец, стол, за которым мы ужинали, печь, ведро с углем, фарфоровые статуэтки собачек, спящих на телевизоре, бутылки из-под одеколона, сигареты, стаканы для ракы, сахарницы, — все, что было в их доме, постепенно стало для меня частью Фюсун. Насколько я был счастлив, насколько мог быть счастливым, видя Фюсун, настолько же радовался, когда забирал что-то (слово «воровал» здесь неуместно) из дома Кескинов — то есть из жизни Фюсун. Обычно—по три-четыре предмета, иногда побольше — по пять или шесть, а в самые грустные дни по десять— пятнадцать. Я уносил их в «Дом милосердия». Мне доставляло огромное наслаждение быстро положить в карман какую-нибудь вещицу, например солонку, которую она только что изящно держала в руке, задумчиво глядя в телевизор; а за беседой, глотая ракы, сознавать, что солонка у меня в кармане и теперь я «ею обладаю». В такие вечера я уходил от Кескинов без особых трудностей.

То были самые несчастливые годы не только для меня, но и для Фюсун. Много лет спустя, когда жизнь столкнула меня со странными, часто одинокими и одержимыми стамбульскими коллекционерами и когда я посещал их дома, забитые бумагами, мусором, коробками и фотографиями, я пытался понять, что чувствуют эти люди, когда собирают крышки из-под лимонада или портреты актеров; что означает для них каждый новый предмет; и вспоминал, что чувствовал я, когда собирал вещи из дома Фюсун.

65 Собаки

Прошло много лет, и я отправился путешествовать по миру. Целью моей было осмотреть все музеи мира, и, повидав за день в Перу, Индии, Германии, Египте или какой-нибудь другой стране десятки тысяч маленьких и странных вещей, по вечерам я выпивал стаканчик-другой, потом часами бродил в одиночестве по улицам чужих городов. В Лиме, Калькутте, Гамбурге, Каире — повсюду я заглядывал в окна домов и через занавески видел, как люди ужинают всей семьей перед телевизором. Иногда даже под различными предлогами заходил к людям, фотографировался с хозяевами дома. Именно так я заметил, что почти везде на телевизоре, перед которым по вечерам собиралась вся семья, стоит фарфоровая собачка. Почему миллионы семей в разных уголках земного шара стремились поставить именно ее?