Музей невинности

— Как дела, Кемаль? — спросила она, пытаясь изобразить веселье и радость. Но моя красавица сама не верила собственным словам.

— Ничего, слава богу, — ответил я бесцеремонно, как ни в чем не бывало. — Столько было дел на фабрике, в конторе, что не мог выбраться.

Когда в турецких фильмах герои начинают с симпатией относиться друг к другу, какая-нибудь тетушка бросает многозначительный взгляд на зрителя, чтобы даже самые невнимательные заметили происходящее и прониклись. Именно так посмотрела на нас тетя Не-сибе. Но почти сразу отвела глаза, а я понял, что после статьи в доме было пережито немало и, совсем как после помолвки, Фюсун страдала.

— Дочка, ну-ка налей гостю ракы,—велел Тарык-бей.

Я всегда уважал Тарык-бея за то, что он три года подряд делал вид, будто не знает о происходящем, и всегда с искренней любовью встречал меня только как родственника, который приходит по вечерам в гости. Но теперь я внезапно рассердился на него: как же он мог столько лет оставаться безразличным к беде дочери, к моему безысходному положению, к тому, что сделала с нами жизнь. Конечно, Тарык-бей знал, почему я прихожу к ним, но под давлением супруги решил делать вид, будто ничего не происходит.

— Да, Фюсун-ханым, — произнес я, не скрывая досады. — Налейте мне ракы, чтобы почувствовать радость возвращения домой.

Даже сейчас не понимаю, зачем все это было сказано. Наверное, от безысходности. Но Фюсун в моих словах расслышала чувство, скрывавшееся за ними, и на мгновение показалось, что она вот-вот расплачется. Я посмотрел на кенара в клетке. Чередой предстали картины прошлого, вся моя жизнь, образы времени, которое никогда не течет вспять.

Именно в те годы мы переживали самые трудные наши времена. Фюсун не превратилась в кинозвезду, ау меня не получилось стать ближе к ней. И в этом трудном положении заключалось и нечто унизительное для нас. Я понимал, выбраться из него почти невозможно, как порой мне не удавалось вовремя уйти домой. Пока я видел Фюсун четыре-пять раз в неделю, ни она, ни я не имели возможности создать другую жизнь, мы оба знали это.

Тем вечером под конец ужина я по привычке, но искренне, сказал:

— Фюсун, столько дней прошло. Интересно, как там твой рисунок горлицы?

— Рисунок горлицы давно закончен, — почти отрезала она. — Феридун нашел хорошую фотографию ласточки. Сейчас я начала рисовать ее.

— Самой красивой будет именно она, — улыбнулась тетя Несибе.

Мы пошли в дальнюю комнату. Ласточка на картине изящно и успешно была посажена художницей на окно эркера нашей гостиной, выходившего на спуск, как и другие стамбульские птицы, сидевшие на балконных решетках, водостоках, печных трубах. За спиной ласточки в странной, неумелой перспективе виднелся выложенный брусчаткой спуск Чукурджума. Меня восхитил рисунок:

— Я горжусь тобой.

Но несмотря на всю искренность в голосе звучала безысходность. «Все это однажды должен увидеть весь Париж!» На самом деле мне хотелось сказать другое:

«Милая, я тебя очень люблю, я очень соскучился, оказывается, быть далеко от тебя — очень больно, какое счастье — быть рядом, вместе!» Казалось, то, чего не хватало миру с картины, недоставало и нашему, — я осознал это, с грустью замечая легкость, простоту и наивность ласточки.

— Очень красивая картина получилась, Фюсун, — произнес я осторожно, чувствуя сильную боль.

Ее рисунок чем-то напоминал индийские миниатюры, создававшиеся под влиянием английской живописи, японские рисунки птиц, картины американского орнитолога Одюбона с его любовью к деталям и даже вкладыши с рисунками птиц из вафельных шоколадок, которые продавались в стамбульских бакалеях.

На фоне птиц Фюсун всегда рисовала виды города. Мне почему-то было грустно, когда я смотрел на них. Мы любили нарисованный мир, принадлежали ему, и поэтому словно бы продолжали сохранять то простодушие, которое было и на рисунке.

— Сделай потом как-нибудь поярче дома сзади...

— Да ладно, дорогой, я же просто так рисую, — вздохнула Фюсун. — Лишь бы прошло время.