Музей невинности

Вечером я пошел в Бейоглу и долго брел по проспекту Истикляль, поражаясь его непривычной пустоте. Кроме одного — двух беспокойных мужчин перед большими кинотеатрами вроде «Сарая» или «Фиташа», где крутили дешевые эротические фильмы, на улице не было больше ни души. На площади перед лицеем «Галатасарай» я подумал о том, как отсюда близко до дома Фюсун. Они могли бы вечером отправиться всей семьей в Бейоглу, есть мороженое, что часто делали летом. И тогда бы я их встретил. Но на улице не было ни женщин, ни семей.

У площади Тюнель я испугался, что опять приближаюсь к дому Фюсун и не смогу устоять перед его притяжением, и потому пошел в противоположную сторону. Пройдя мимо Галатской башни, я спустился по проспекту Юксек-кадцырым. На перекрестке улицы Публичных домов с Юксек-калдырым оказалось многолюднее, там топтались редкие из осмелившихся выбраться, растерянные и обеспокоенные мужчины. Они, как и весь город, смотрели на черные, озаренные оранжевым светом облака.

Вместе с наблюдавшими за пожаром я перешел мост Каракёй. Ловившие рыбу тоже не отрывали глаз от пугающего зарева. Ноги сами несли меня за прибавлявшимися людьми, к парку Польхане. Фонари в парке, как и большинство на улицах Стамбула, были разбиты камнями или не горели из-за отсутствия электричества, но тем вечером не только огромный парк Польхане, но и Дворец Топкапы, устье Босфора, Ускюдар, Саладжак и Девичья Башня — в общем, все вокруг освещали отблески огня от полыхавшего танкера. Свет с неба, отражаясь от облаков, распространял свое приятное мягкое сияние, словно включили абажур в какой-нибудь гостиной, и от этого столпившиеся люди казались счастливее и спокойнее, чем они были. Или только выглядели такими, ведь наблюдать за чем-то всегда приятно. Постепенно публики прибавилось: богатые, бедные, любопытные, испуганные—люди стекались со всех сторон города на машинах, на автобусах, пешком. Я видел старушек в платках, молодых матерей, обнявших мужей с детьми на руках, безработных, словно зачарованных, любовавшихся пламенем, носившихся в толпе детей. Некоторые, глядя на огонь, слушали музыку, сидя в своих автомобилях и грузовиках; со всех концов города собрались уличные разносчики симитов, халвы, долмы с мидиями, жареной печени, лахмаджуна и чая на подносах. Вокруг памятника Агатюрку торговцы котлетами и колбасками с хлебом разожгли на тележках со стеклянными витринами печки, и вокруг приятно запахло жареным мясом. Мальчишки торговали айраном и лимонадом («Мельтема» не было), и от их криков парк стал похож на рынок. Я купил у одного стаканчик чая, сел на скамейку, где освободилось место рядом со старым беззубым бедняком, и, посматривая на огонь, подумал, что счастлив.

Потом я ходил в парк целую неделю, каждый вечер, пока огонь не прекратился. Иногда, казалось, он гас, но внезапно вспыхивал с новой силой, и тогда на лицах всех, кто с восхищением и ужасом смотрел на пламя, бродили рыжеватые отблески, и оранжевым, а иногда желтоватым, как звезды, светилось не только устье Босфора, но и вокзал Хайдарпаша, Казармы Селимие и бухта Кадыкёя. И я вместе со всеми стоял очарованный, затаив дыхание, и любовался этой картиной. Через некоторое время раздавался новый взрыв, а потом огонь постепенно смирялся и затихал. И тогда зрители отвлекались едой и разговорами.

Однажды вечером среди гуляющих в парке Польхане я встретил Мехмеда с Нурджихан, но сбежал от них, прежде чем они меня увидели. В другой раз увидел семью, девушка со спины походила на Фюсун, а сопровождавшие ее на тетю Несибе и Тарык-бея; и тогда я понял, что мне очень хочется случайно встретить в парке семейство Кескинов, может быть, именно поэтому я каждый вечер прихожу туда. Мое сердце заколотилось быстрей, как летом 1975 года—с тех пор прошло четыре года, — с момента встречи на пароходе с девушкой, похожей на Фюсун. Кескины, убеждал я себя, сознают, что беды сближают людей. Мне надо сходить к ним, разделить с ними сплотившую всех общую беду, прежде чем огонь на румынском танкере «Индепендента» погаснет, и забыть обо всем плохом, что произошло. Мог ли пожар стать для меня началом новой жизни?

Как-то вечером, бродя по парку в поисках пустующей скамейки, я встретил Тайфуна и Фиген. Сбежать от них не удалось, потому что мы буквально столкнулись. Они ни слова не сказали ни о статье в «Акшаме», ни о том, что происходило в нашем обществе, и, что самое важное, оба вели себя так, будто ничего не слышали обо мне. Это меня несказанно обрадовало, и я ушел из парка вместе с ними — огонь уже почти прекратился, сел к ним в машину, и мы поехали в один из новых баров, открывшихся на окраинах Таксима, где пили до утра.

Вечером следующего дня — в воскресенье — я отправился к Кескинам. До этого весь провалялся в кровати и пообедал дома с матерью. Настроение мое улучшилось, меня поддерживала надежда на лучшее и ощущение счастья. Но, как только я вошел к Кескинам и увидел глаза Фюсун, все мечты погибли: она выглядела печальной, рассерженной, обиженной.