Музей невинности

стыдом, я оставил пачку денег на месте взятой мной бутылочки одеколона «Пе-ре-жа». Уверен, что в первые месяцы Фюсун не замечала, как вещи заменяются деньгами.

Бутылочки из-под одеколона я уносил из дома Ке-скинов не впервой, за много лет их собралось немало в «Доме милосердия». Но те были либо пустыми, либо почти заканчивались, и их все равно скоро бы выбросили. А пустыми склянками, кроме уличных детей, игравших с ними, никто не интересовался.

Как и в каждой турецкой семье, в доме Кескинов некоторое время после ужина все протирали руки одеколоном. Для меня эта жидкость была почти священной, и я всякий раз жадно, с какой-то надеждой, обтирал ею руки, лоб, щеки. Всегда, будто зачарованный, смотрел на движения матери и отца Фюсун, на нее. Тарык-бей медленно, не отрывая глаз от телевизора, с треском откручивал большую крышку огромной бутылки «Пе-ре-жа», а мы знали, что, когда он откроет, во время первой рекламы отдаст бутылку Фюсун и скажет: «Спроси, кому нужен одеколон». Фюсун лила ароматную жидкость сначала на руки отцу, Тарык-бей размазывал одеколон по кистям и запястьям, как мазь, глубоко и жадно вдыхая его запах, а потом принюхивался время от времени к кончикам пальцев. Тетя Несибе брала очень мало одеколона и изящными круговыми движениями, почти как моя мать, будто держит невидимый кусок мыла, начинала растирать его по рукам. Феридун, если бывал дома, одеколона у жены брал больше всех, раскрывая обе ладони, и с жадностью плескал себе в лицо, как человек, умирающий от жажды, — воду. Мне казалось, что в этом ежевечернем ритуале, в этих движениях, приятном запахе и ощущении прохлады (холодными зимними вечерами церемония проводилась столь же неизменно) скрывался иной смысл.

В начале каждого автобусного путешествия по Турции стюард всегда поливает одеколоном руки пассажирам. Так и наш одеколон ежевечерне напоминал нам, как приятно быть вместе, что-то делать сообща, заставляя нас, собравшихся у телевизора, чувствовать, что мы — одна семья, одна община, что у нас одна судьба (подобное вызывали и телевизионные новости) и что, пусть каждый вечер мы встречаемся и смотрим телевизор, жизнь—это приключение.

Когда очередь доходила до меня и я, раскрыв ладони, с нетерпением ждал, что вот-вот Фюсун польет мне руки одеколоном, мы пристально смотрели друг другу в глаза — будто влюбились с первого взгляда. Вдыхая аромат, я не мог отвести глаз от Фюсун. Иногда воля, решимость и любовь, которые выражал мой взгляд, вызывали ее улыбку, замиравшую надолго в уголках губ. В той улыбке сочетались нежность и насмешка над моим положением, над тем, что я влюблен и прихожу каждый вечер, над жизнью. Но я не обижался. Как раз наоборот: еще больше любил ее; мне хотелось забрать с собой флакон с одеколоном «Золотая капля» и в один из следующих визитов, когда он и так почти пустел, в мгновение ока прятал его в карман своего пальто, висевшего на вешалке.

Когда шли съемки «Разбитых жизней», я около семи часов вечера, незадолго перед наступлением темноты, уходил из «Пери» в Чукурджуму, и в тот момент мне казалось, будто раньше со мной это уже случалось. В той первой жизни, которую мне предстояло в точности прожить еще раз, не было ни страданий, ни большого счастья. Только грусть, которая давила на меня и от которой мрачнело на душе. Наверное, потому, что я знал, чем кончится история, знал, что меня не ждет ни великая победа, ни блаженство. За те шесть лет, что не угасала моя любовь к Фюсун, я из человека, считавшего, что жизнь—развлекательное и интересное приключение, превратился в обиженного на судьбу, замкнутого и печального. Мне все чаще казалось, что больше у меня не будет ничего хорошего.

— Фюсун, давай посмотрим на аиста? — предлагал я той весной.

— Нет. Я не сделала ничего нового, — тоскливо отвечала Фюсун.

Однажды в разговор вмешалась тетя Несибе: «Ну зачем ты так говоришь? Аист улетел с нашей трубы, а оттуда виден весь Стамбул».

— Очень хотелось бы посмотреть.

— Сегодня у меня нет настроения, — честно призналась Фюсун.

И было видно, что эти слова расстраивают Тарык-бея, у которого сжималось сердце за свою дочь. Слова Фюсун относились не только к этому вечеру, они выражали ее безысходное положение, и я решил не ходить более на съемки «Разбитых жизней». (Вскоре это решение мне удалось воплотить.) Где-то в глубине сознания меня сверлила мысль, что слова Фюсун—часть войны, которую она вела со мной долгие годы. Тетя Несибе не могла утаить во взгляде, что расстроена из-за нас с Фюсун. Едва начинало терзать чувство, что жизненные сложности заставляют нас мрачнеть, как от черных дождевых облаков темнеет небо над Топхане, мы на некоторое время замолкали, а потом возвращались к обычным занятиям:

1. Смотрели телевизор.

2. Наливали себе еще по стаканчику ракы.

3. Закуривали по сигарете.

68 4213 окурков