Музей шпионажа: фактоид

Ее французские дневники лежали на виду в тот день, когда после визита немца в черном галстуке, я закончил передачу и, спеша, пока светло, отправился в «Арабеллу».

Все было, как при ней. В порядке. Те же низкие потолки, то же — не чувство, но предощущение удушья. Приоткрыв дверь гостиной, со стекла которой я сорвал лист бумаги, адресованный Летицией То whom it may concern, я стоял на пороге. Отставив руку так, чтобы скотч, отклеенный от стекла, был подальше от кожи. Она здесь была, Летиция. А теперь ее нет. Нет вообще, хотя неделю назад мы ехали в ее любимый ресторан, и она, нас пригласившая, сидела рядом с шофером впереди. Остался только фон, который целокупно и порознь смотрел на меня с укором.

Я сделал шаг, добрался до rattan. Пальмовая плетенка издала подо мной привычное шелестящее потрескивание.

Лист бумаги я положил на стекло стола. Рукой Летиции было написано (по-английски), что если с ней что-нибудь случится, просьба связаться с наследником и исполнителем ее воли… ту heir & will’s executor… Мое имя и фамилия. Оба моих телефона, рабочий и домашний.

Нет! Выбери кого-нибудь другого!

Я испытал протест, но кроткий, сознающий свое бессилие. Какие претензии мог я огласить перед тем, куда ушла Летиция?

Все тот же запах. Французские духи. Осевший, где только можно, никотин. И шерсть, проклятая шерсть. Запах бесцельности. Отсутствия смысла. Отчаяния. Внезапно в моей голове, которую до этого наполнял какой-то легкий, дальний и немного занудный звон, звонкий девчоночий голос произнес отчетливо и наступательно: «Я ее в шерсть!»

Что за глумление? Откуда? Напрягшись, я вспомнил. То был фрагмент считалки, детской порнографии, доведенный некогда до моего мальчишеского сведения, и рифмовался он с числительным Шесть: 6-е шерсть! Про другие цифры ничего непристойного не вспоминалось, но шерсть, раскатанная здесь повсюду, легко перекрывала даже Число Зверя, покровом которого, возможно, изначально и была, пока не смотали, оголив, в цивилизованные клубки мохера, который в Союзе, помнится, считался дефицитом….

Стараясь не задевать углы, я дошел до шторы, откинул ее, вызвав отвратительный звук, сдвинул влево привычно заедающую на нижних рейках алюминиево-стеклянную дверь и вышел на воздух. Месяц был гнусный и на Западе. Ноябрь.

Я стоял, опершись на перила, созерцая далекое дно, выложенное бетонными плитами, влажно мерцающими в свете вывесок и фонарей, потом — свою руку с сигаретой, срез фильтра, заметно темнеющий с каждой затяжкой, как бы наливающийся ядом.

Сумерки сгущались, пора было уходить.

Я долистал ее тетради. Разочарование! Детский почерк становился все взрослей и взрослей, но ничего интимного не возникало. Песни. Стихотворения, обрамленные цветочками и вензелями. Изречения. Афоризмы. Мудрые мысли, среди которых мне то и дело попадалась странная для подростка тема…

Abimes, abimes, abimes. C’est lä le monde. Бездны, бездны, бездны. Вот это мир и есть (Victor Hugo).

L'abime appel I'abime. Бездна призывает бездну (David).

Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein. — И перевод на французский:

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. Si tu plonges longtemps ton regard dans I'abime, l'abime te regardera aussi. Friedrich Nietzsche. По ту сторону добра и зла.

Я не смог не произнести это вслух:

— Par-delä le bien et le mal…

Перед тем, как покинуть квартиру, я наклеил обратно на дверь гостиной распоряжение самоубийцы о моем новом статусе. Чтобы знали все те, у кого могла быть копия ключа.

На следующее утро я позвонил нашей секретарше Зденке, сказать, что на митинге не буду. Приехал в «Арабеллу» часам к 9, и, защелкнув дверь, понял, что не один. Кто-то был в спальне.

Первая мысль: Летиция вернулась. Нет, не воскресла: просто не умирала, а все, что произошло, просто какой-то misunderstanding.