Музей современной любви

По дороге домой Левин завернул в кафе, где раньше никогда не бывал, позавтракал яичницей-болтуньей и кофе и нашел их весьма вкусными. Вернувшись в квартиру, он отодвинул от обеденного стола почти все стулья, а оставшиеся два поставил друг напротив друга. На один стул сложил несколько подушек с кровати. Этого оказалось недостаточно, пришлось добавить три красные диванные подушки и круглую белую думку из гостевой спальни. После этого Левин достал из шкафа свой черный кашемировый шарф и накинул на подушки.

— Привет, Марина, — произнес он.

Сходство было довольно поверхностное. Левин сел на стул напротив и попытался расслабиться. Он чувствовал себя немного глупо, но ведь никто его не видел. Усмехнулся своей идее соорудить волосы из шарфа, но тут же осекся. Вздохнул и уставился на белое лицо-думку. У него тут же зачесалось под левой лопаткой. Левин мягко повел головой влево и вправо. Почесал бровь, размял плечи, тщательно потерся одной, потом другой лопаткой о спинку стула, вновь расставил скрещенные было ноги и пошевелил пальцами. Затем опять постарался сесть совершенно неподвижно.

Левин попытался внушить себе, что с лица-подушки на него смотрят глаза Марины. Затем перевел взгляд на широкий балкон на крыше, видневшийся за стеклянными дверями. Он мог бы перемыть посуду и сесть за работу в студии. Или отправиться на прогулку, выйти в город. Но ему необходимо было разобраться с этим.

Он начал думать о том, что недавно прочитал в «Таймс» за завтраком. Оказывается, девятнадцатого апреля произошло много значительных событий. Взрыв в Оклахома-сити в тысяча девятьсот девяносто пятом году[19]. Техасская бойня под Уэйко в тысяча девятьсот девяносто третьем[20]. А еще девятнадцатого апреля началась американская революция.

Было много важных дат. День поминовения павших, Четвертое июля, День труда и Хэллоуин, День благодарения. Когда Элис была маленькой, они в течение многих лет снимали один и тот же дом в Мэне, куда перебирались после Дня поминовения. Обычно Левин приезжал лишь на два-три дня, а Лидия с дочерью оставались на несколько недель. Лето ему нравилось проводить в Нью-Йорке. Жаркие тяжелые ночи, липкие вечера с открытыми окнами. Блаженство, даруемое кондиционером, холодным душем и легким бризом с Гудзона. Тишина в квартире. Желанное многодневное одиночество. Потом он начинал скучать по Лидии и Элис. Когда Левин вспоминал те времена, в его памяти вставали Джон Колтрейн, Телониус Монк и крафтовое пиво.

Он снова попытался сосредоточиться на Марине, которая глазела на него с другого конца стола. Через некоторое время до него дошло, что он смотрит на стену застекленных шкафов. Дом выглядел так, будто здесь обитало целое семейство. Теперь он вполне мог бы управиться с одной чашкой, миской и тарелкой. Домработница Иоланда каждую неделю набивала холодильник едой, снабженной маленькими ярлычками. Дважды в неделю она разгружала холодильник, и все повторялось. Иногда Иоланда оставляла ему шоколадные пирожные или печенье. А в кладовке — запас всевозможных кошачьих лакомств для Ригби.

Лидия любила угощать друзей воскресными обедами. Новые друзья или старые — ей было все равно. Подготовка к приему гостей придавала ей бодрости, совсем как физические упражнения. У Левина не было такой потребности в людях, как у жены. Ее способность прилетать из Буэнос-Айреса или Сеула, а на следующий день приглашать на обед восемнадцать человек казалась ему почти непостижимой. Но такова была Лидия. Она жила так, будто у нее не было времени сбавить темп. И, по-видимому, правильно делала.

Пялившаяся на него подушка-Марина была совершенно неподвижна. Левин покосился на нее, и она попеняла ему за неугомонность. Он разжал сплетенные под столом пальцы и положил на колени. У него тут же зачесалась рука. А потом задница. Поясница затекла, начали ныть бедра. А все из-за пилатеса. Левин обнаружил существование всех этих маленьких мышц, которые никогда в жизни не работали; к завтрашнему дню они разболятся не на шутку. Единственным движением, которое, как он заметил, позволяла себе настоящая Марина, был легкий наклон вперед или назад. И едва заметные, очень медленные шевеления плечами и головой. «Что будет, если она замерзнет или вспотеет?» — спрашивал себя Левин. Будет терпеть, догадался он. Едва ли Абрамович могла приказать: «Эй, принесите-ка мне одеяло». То же касалось и мочеиспускания. Или, еще хуже, дефекации. Ей ведь наверняка в полдень хочется по-большому? Левин понятия не имел, как она с этим справляется. Может, просто сербы более закаленные по сравнению с другими людьми. Он пожал плечами и вытянул шею. В очередной раз нарушив правила.

К этому времени руки, лежавшие по бокам, отяжелели. Левин оглянулся и посмотрел на часы. Прошло семнадцать минут. Он вздохнул, пошевелился и выпрямился. Однако ноющая боль в ягодицах и бедрах становилась непереносимой.