Музей современной любви

Люди валом валят на ретроспективы: Ван Гога в Национальной галерее в Лондоне, Кандинского в музее Гуггенхайма. Жаждут поглазеть на Мону Лизу, статую Давида. Толпами стекаются на Арт-Базель и Венецианскую биеннале. Но когда город в последний раз обращал коллективное внимание на одну-единственную работу одного художника? В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году Кристо и Жанна-Клод обернули[21] сиднейское побережье. В две тысячи пятом они же сделали из ткани шафранового цвета семь с половиной тысяч ворот в Центральном парке, среди которых гуляло больше людей, чем во всех галереях Нью-Йорка за весь тот год. Ныне толпы с каждым днем увеличиваются. Очередь желающих посидеть перед Мариной Абрамович начинает выстраиваться на тротуаре возле МоМА в семь утра. С девятого марта — дня начала выставки — на этот перформанс пришли посмотреть более трехсот пятидесяти тысяч посетителей.

Художница сидит за своим столом. Напротив нее снова юноша с ангельскими глазами. Они сидят так, не двигаясь и вперив друг в друга взгляды, почти полчаса. Абрамович видит комнату, пол которой усеян конфетти из записок и писем, квитанций, журналов, рукописей, книг — всего, что было накоплено ею за долгие годы (и поверьте, их целые груды — она ничего не выбрасывает, даже счета от дантиста). Марине представляется, что на этом полу лежит ее мертвое тело.

За перформансом наблюдает Арки Левин в темных джинсах и синей узорчатой рубашке. Неподалеку от него Бриттика из Амстердама, с шелковистыми розовыми волосами и своим фирменным макияжем. И другие аспиранты в толстовках и с ноутбуками, которые будут эксплуатировать «В присутствии художника» месяцами, если получится написать что-нибудь стоящее. Есть и настоящие знаменитости, они появляются здесь все чаще и чаще. Их пропускают вне очереди. Понятное дело.

Тут есть гости из Бруклина, Бомбея, Берлина и Багдада. Ну, может, из Багдада и нет, ведь это зона боевых действий с разрушенными зданиями, пылью, жарой, где давно не слышно пения птиц. Я видел, как в той войне смерть унесла десятки тысяч мирных жителей. Тех самых мирных жителей, которые когда-то любовались подсолнухами Ван Гога или кувшинками Моне. Быть может, читали стихи Назик аль-Малаики, Дороти Вордсворт, Мэри Оливер, Кристины Россетти. Быть может, любили музыку Леонарда Коэна и Кадима аль-Сахира. Или книги Махмуда Саида, Эрнеста Хемингуэя, Бетул Хедайри, Тони Моррисон. Война стремится уничтожить людскую общность. А здесь — не зона военных действий. Здесь общность. Друзья Марины тоже приходят сюда. Что они об этом думают? А что же те, кто не приходит? Кому невыносимо видеть ее мучения? Ведь они хорошо ее знают и понимают, как она страдает. Видят, как дрожат у нее веки, как сжимаются пальцы, как бледна ее кожа, как поблескивает прозрачная коричневая радужка.

Франческа Ланг — жена многолетнего агента Марины, Дитера Ланга. На одного художника, который обогащает своего агента, приходится много тех, кто никогда этого не сделает. Агент подобен коту. Ему редко выпадает удача поймать птичку, но он все равно продолжает зачарованно следить за полетом. Марина не обогатила Дитера. Он никогда и не уповал на это. Однако всегда относился к творчеству Абрамович серьезно.

— Я ведь уже говорила, — сказала Франческа мужу. — В прошлой жизни Марина была Клеопатрой. Или Ипполитой. Или Элизабет Виже-Лебрен[22]. Скорее всего, художницей.

Дитер Ланг вздохнул.

— Ты должен перестать туда ходить, — продолжала женщина. — Это не поможет ей и, уж конечно, не поможет тебе.

— Но я обязан убедиться, что Марина в порядке. Ведь нам же известно, что это не так. Нам известно, какой это ад.

— Все будет хорошо. Уж в этом-то я не сомневаюсь.

Франческа знала, что у Абрамович отекают ноги. И ребра давят на внутренние органы. Но она не сдастся. Не будь Франческа с самого начала убеждена в способности Марины добиваться успеха, возможно, с годами она постепенно утратила бы уверенность в собственном браке. Однако никаких причин сомневаться не было. Марина никогда не подведет. Дитер принял правильное решение.

Франческа понимала: преуспеяние Абрамович требует, чтобы Дитер был ее советчиком, деловым посредником, другом, агентом, юридическим консультантом и помощником во всем, что содействовало ее творческим замыслам. Данное наблюдение диктовалось вовсе не злобой. Это была чистая правда. Франческа поражалась тому, что ей и сейчас, в две тысячи десятом году, частенько приходится защищать стремление женщин к успеху. «Уж что, что, а это нужно изо всех сил поощрять», — думала она. Как же надоело, что после всех достижений на этой ниве амбициозную женщину по-прежнему выставляют этакой femme fatale, лишенной сочувствия, эгоистичной, агрессивной, — неважно, что она отдавала себя миру. Дикая нелепица, однако дело до сих пор обстояло именно так.