Музей современной любви

Бриттика снова вставила в уши наушники и стала слушать песню «Дерти проджекторс» — «Неподвижность — это движение». Девушка улыбнулась такому совпадению. Возможно, неподвижность и впрямь была движением. Какой-то молодой человек в красно-белой клетчатой рубашке похлопал ее по плечу, и она сняла наушники.

— Привет, — сказала Бриттика.

— Я видел, что ты уже сидела, — проговорил незнакомец, присаживаясь на корточки рядом с ней, — поэтому хотел спросить: тебе в каком-то смысле свойственна жертвенность?

— То есть?

У молодого человека были красивые глаза. Он не походил на сумасшедшего, но это ведь Нью-Йорк.

— Ну, это ожидание в очереди, чтобы посидеть с ней, — нечто вроде ритуала?

— Но ведь жертвенность не намекает на смерть? — спросила Бриттика. Она видела его бицепсы под рукавами, широкую грудь под рубашкой.

— Никаких намеков, — сказал незнакомец, улыбнувшись ей широкой белозубой улыбкой. — Я так прямо и говорю. Даже ожидание в очереди — это смерть ожидания. А сидение на стуле — смерть индивидуальности. Люди попадаются на крючок.

— Не уверена, что мы попались на крючок, — возразила Бриттика.

— Но я видел твое фото на сайте. Ты явно была удивлена тем, что увидела. Даже шокирована.

— Ты учишься на художника? — спросила девушка, польщенная, но по-прежнему настороженная.

— Я мясник, — ответил парень. — Но приходил сюда несколько раз. Не думаю, что мне удастся посидеть, но это ничего.

— Ты действительно мясник? — спросила Бриттика. Почему-то это ее разочаровало. А потом она подумала, что в такой рубашке он, наверное, мясник-миллионер. Какой-нибудь нью-йоркский наследник.

— Да, мясник. А что, это плохо?

— Нет, просто…

— Откуда ты? — спросил парень.

— Из Амстердама. Я приехала только ради этого перформанса.

— У тебя прикольный акцент. И каково твое впечатление о ньюйоркцах?

— Что они на удивление терпеливые. Потому что я действительно видела только этот перформанс.

Парень ухмыльнулся.

— Тогда позволь сказать тебе: мы все тут поэты. Даже девелоперы, бюрократы и бруклинские мясники. Стоит только спросить нас, как мы относимся к этому городу, и мы немедленно впадаем в сентиментальность. Вот так мы здесь и живем. Нью-Йорк гораздо романтичнее Парижа.

— Ты был в Париже?

— Видел в кино, — рассмеялся парень. — И когда-нибудь обязательно туда выберусь. — Он указал на Абрамович. — Вот почему этот перформанс здесь зашел. Думаю, в любом другом городе получилось бы гораздо хуже. Там понадобилось бы больше усилий. Ну, знаешь, мультимедиа и всякое такое. А вот нас это устраивает. Потому что дает крошечную возможность вспомнить, что мы поэты, даже если никогда не напишем ни строчки. — Он взглянул на часы. — Мне пора.

— Приятно было пообщаться, — сказала девушка, не желая, чтобы он уходил. Ей до смешного хотелось поцеловать его на прощание. — Я Бриттика, — повинуясь порыву, добавила она, протягивая ему руку.

— Может, еще увидимся, Бриттика.

— Как тебя зовут? — поспешно спросила она.

Молодой человек ухмыльнулся.

— Чарли.

— Ты вернешься? — спросила она. — Вернешься сюда?

— Вернусь. Я пробуду в Нью-Йорке до самого конца.

— Надеюсь, я увижу тебя раньше.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Требуется мужество, чтобы вырасти и стать тем, кто ты есть на самом деле.

Э.-Э. КАММИНГС

34

Было уже далеко за полдень, и по приезде Левин обнаружил, что атриум переполнен. Марина была в длинном белом платье, стол исчез. Теперь там стояли только два стула, обращенные друг к другу. Интимность ситуации стала еще более ошеломительной. Левин увидел, что со стула поднялась стройная женщина в узких джинсах, черном свитере и остроносых белых замшевых сапогах. У нее было выразительное морщинистое лицо и движения профессиональной танцовщицы. Левин понял, что это какая-то знаменитость. После нее села девочка. Когда через десять минут она покинула свое место, то выглядела как человек, который только что совершил отважный поступок и испытывает облегчение оттого, что остался цел и невредим.

У Абрамович был усталый вид. Если не считать почти незаметного вращения шеей и легчайшего ерзания на стуле, она сохраняла неподвижность. Взгляд из-под полуприкрытых век был спокоен и отстранен. Женщина справа от Левина в благоговейном восторге прижала руку к губам.

— Как ей удается, — прошептала эта восхищенная зрительница Левину, — весь день сидеть неподвижно?

— Она давно практикуется, — объяснил Левин, чувствуя, что становится истинным знатоком.

— С апреля, да? — посмотрела на него женщина.

— С тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.

Кто-то позади них громко сказал:

— Ну и что? Она ведь живой человек, верно? Во что превратятся музеи в будущем? Черные стены? Тишина?

— Ш-ш-ш, — произнес кто-то рядом.

— На меня уже шикают, — продолжал мужской голос. — Это не музей. Это библиотека какая-то. Хуже, это, блин, самая настоящая церковь. И все молятся.