Музей современной любви

Пока наконец не появился Клаус. Дорогой Клаус. Он стал ее подсказкой. После Клауса был конец. Шел семьдесят пятый день, и оставалось еще только одно. И все же Марина видела в его глазах ощущение нехватки времени, и все время, и бесконечные слова молчания. Она любила его. Она любила всех в этом зале. Любила всех живущих ныне, всех, кто когда-либо жил на свете, и собрала в этом времени человечество всех тысячелетий, которые уже миновали и еще грядут. Она чувствовала себя огромной.

Клаус опустил голову. Он встал.

«Не уходи, не сейчас! Еще слишком рано», — подумала Марина.

Но Клаус уже уходил.

Внезапно Марина почувствовала, что на нее с балкона смотрит мать. Она услышала ее голос, точно Даница была совсем рядом.

— Ты должна отойти от полей и лесов, от голосов и слез, Марина, — сказала мать. — Я машу тебе на прощание. Ты должна вернуться в свою шкуру. А я продолжаю. Увидимся, когда ты будешь готова. Но не слишком скоро. У тебя дом в деревне, проводи время там. Заведи себе нового любовника. Это твоя великая работа. Ты добавила ниточку к великому гобелену искусства. Вот о чем будут писать. Так что отдыхай. Будь счастлива. Ты не становишься моложе. И поверь мне, ты давно мертва.

Марина не хотела, чтобы это заканчивалось. Ей хотелось остаться тут. Хотелось не уступать дикому ветру жизни. Но время пришло.

Марина склонила голову, и на мгновение ее охватила глубокая скорбь. Она должна отпустить этот зал, эту историю, эту работу. Все закончилось. Придется покинуть атриум, где она провела всю весну. Отказаться от лиц, которые открыли ей тайну, не имеющую объяснения. Но как встать? Как подняться и сойти с этого места?

Марина почувствовала, как у нее дрожат ноги. Споткнется ли она? Она была садху[43], выходящим из пещеры. Женщина подняла голову и открыла глаза. Собралась с силами. Почувствовала пол под ногами. Сделала один вдох, потом второй. Ее обжег порыв холодного воздуха.

Наконец Марина встала. Ее руки были раскинуты в стороны. Она чувствовала, как ее окутывает радушие зрителей. Замигали камеры. В атриуме раздались аплодисменты. Это была абсолютная какофония, проявление безыскусного, стихийного восторга.

Рядом с Мариной стоял Клаус. Давиде. Франческа. Марко. Дитер. Все хлопали, плакали и ликовали. Квадрат превратился в большой круг людей. Они называли ее по имени. Обращались к ней. Марина наслаждалась возвращением. Она будто вернулась из полета домой, белая в ярком, ослепительно ярком свете. Она смеялась и плакала, и каждое лицо, которое она видела перед собой, тоже смеялось и плакало.

49

И вот мы подошли к той части, которая может разбить вам сердце. Конечно, я не могу выносить такие моменты, ибо есть дни, в которые даже я не могу заглянуть, и они не всегда хорошие или легкие. Но это тоже искусство — то, что обжигает сердце. Делай из него все, что пожелаешь, и держись за него, пока не наступят другие дни и не будет пути назад. Человеческая жизнь коротка и все же наполнена мгновениями чудес и сближений.

Лидия Фиорентино сидит в инвалидном кресле у окна. Волосы ее убраны с лица. На ней белое кимоно, расшитое золотыми бабочками. В палате тепло и тихо. Лидия взирает на посеребренное вечернее море. Запад начинает окрашиваться предзакатными оттенками.

— Я здесь, — проговорил Левин, садясь рядом. И взял жену за руку. — Привет, дорогая. Я здесь. Это Арки.

Лидия моргнула.

— Лидия. Любимая. Мне очень жаль. Я ничего не понял. Я побывал в каком-то аду.

Она продолжала смотреть на море, рука ее безвольно покоилась в его руке, кожа была прохладна.

— Я так скучал по тебе. Я хочу, чтобы ты знала что я понимаю. Ты была права. Я не умею заботиться о тебе. У меня нет таких качеств, которые позволяли бы это делать. Но я хочу попытаться. Без тебя дом не дом. И жизнь не жизнь. Никто, кроме тебя, не имеет для меня значения.

Лидия не показывала никаких признаков того, что слышит или видит его.

— Это наш момент истины. Один из нас нуждается в заботе. Мы оба нуждаемся в заботе. Я здесь. Я не готов. Но времени на подготовку нет.

Ее лицо было лицом ночи: спокойное, живое, ошеломляюще пустое. Взгляд несфокусирован. Левин осторожно повернул ее кресло, чтобы видеть лицо жены.

В этом хрупком мире так много причин для отчаяния. Когда уверенность становится столь устрашающей, неуверенность может принять форму протеста, этакого пассивного сопротивления. Левин пристально смотрел жене в лицо. В эту минуту она была всем миром, и всеми женщинами, и одной женщиной, его женой, а он — ее мужем, и всеми мужчинами, и одним мужчиной во всем мире.

Вокруг них гудела обычная жизнь лечебницы. Слышалось отдаленное дыхание волн. А лицо Лидии было бледно, как лунный свет. Но он пришел.