Музей современной любви

— И как только узнаешь, — продолжала Джейн, — никогда уже не сможешь этого не замечать. Думаю, Абрамович, имеет в виду то же самое. Она просит нас взглянуть на вещи по-другому. Быть может, ощутить нечто незримое. Заметьте, я полагаю, что чувства незримы. Забавно, что в школе этому не учат. Ну, знаете, тому, что невидимые вещи вполне реальны. Во всяком случае, я хочу сказать, что, когда вы увидите ретроспективу, поймете, что Марина всегда исследовала либо интенсивное движение, либо полную неподвижность.

Левин кивнул.

— Вы художник? — спросила Джейн.

— Музыкант.

— Бог ты мой! — воскликнула женщина, когда он перечислил фильмы, музыку к которым написал. — Я бы хотела сказать, что видела их все, но увы. Типично нью-йоркская ситуация. Вы — знаменитость и… ну…

— Мне хочется думать, что лучшее еще впереди, — сказал Левин. Теперь он обрел уединение. Не нужно было думать ни о Томе, ни о Лидии, ни об Элис. Не нужно было думать ни о ком. Он понимал, что за его спиной нарастает цунами молодых композиторов, пытающихся обогнать мэтра, но на его стороне были годы, опыт, знания.

— Нет, правда, это большая честь для меня, — говорила Джейн.

Левин заметил у нее на пальце обручальное кольцо. Возможно, она в разводе, а может, муж ушел к другой. Вид у нее не слишком замужний. Впрочем, он тоже, наверное, не похож на женатого.

Девушка, превратившаяся в бабочку, снова скукожилась, вернувшись в свое обычное состояние, точно высвобождение оказалось для нее непосильным. Она встала со стула, растворилась в толпе и снова появилась рядом с двумя молодыми женщинами слева от Левина.

— Ты молодчина! — донеслись до Левина слова одной из ее подруг. — Ну как тебе?

— Было страшно, — призналась девушка. — Я жутко нервничала, но она казалась очень доброй. О боже, я так глупо себя чувствую, оттого что расплакалась.

Подруги обняли ее.

Джейн наклонилась к девушкам, и ее шарф упал Левину на ногу.

— Вы как будто выросли, — проговорила она.

Три подруги обернулись и посмотрели на них с Левином.

— Вы словно выросли из самой себя и стали очень сильной и отважной, — продолжала Джейн.

Девушка воззрилась на Джейн, и глаза ее наполнились слезами.

— Правда? — спросила она. — Именно так я себя и ощущала. — Ее подруги закивали, улыбаясь Джейн и обнимая девушку. — Поразительно, что вы это заметили.

— Не забывайте об этом, — сказала Джейн. — Оно того стоило. Спасибо, что решились.

Девушка вытерла глаза бумажным платочком, смеясь над собственной эмоциональностью. Джейн повернулась к Левину, улыбнулась ему мимолетной улыбкой, ничего больше не говоря, подняла с его ноги шарф и снова уставилась на Абрамович.

7

Мне отнюдь не хочется, чтобы теперь вы настроились на повесть о любви. Я толковал совсем о других совпадениях. Это не та история, которая начинается с влечения и заканчивается поцелуем. По крайней мере, у Левина и Джейн.

Трудно представить себе человека, более склонного к существованию в собственном коконе, чем Левин. Искусство порождает близкое знакомство с одиночеством. А зачастую и с болью. Физической или душевной — не имеет никакого значения. Все это катализаторы. Неприятно признавать, но в действительности боль — точильный камень, на котором время от времени оттачивается искусство.

Было бы легче, если бы люди жили дольше. Очень уж краток их век. Слишком много времени уходит хотя бы на то, чтобы начать постигать предстоящую работу. Искусство — своего рода спорт. Самое важное — научиться прыгать. Искусство — это состязания по прыжкам. Тренируешься, тренируешься, тренируешься, потом прыгаешь. Стартовая позиция у каждого может быть своя, но цель одна и та же. Сотвори что-нибудь стоящее, прежде чем умрешь.

Любая идея невидима до поры до времени. Любовь невидима, но мы можем ее увидеть. И влечение тоже. И вдохновение невидимо, хотя оно поет и танцует каждый день.

Если вам интересно, я один из многих. Мы существуем здесь, в невидимом мире, как и подозревала мать Левина. Мы существуем, чтобы помогать. Вспомните об этом, когда почувствуете себя неуверенно.

8

Есть еще одна личность, день за днем наблюдающая за Мариной Абрамович. Она мертва уже три года и находит, что смерть, как и жизнь, неудобна. Зовут ее Даница Абрамович.

— Ну и платье, — говорит Даница мужчине, стоящему рядом. — Никак она возомнила себя королевой? Ортодоксально красное. Кроваво-красное. Значит, она помнит. Она не забыла.

Никто не видит, как Даница обводит взглядом квадрат. Зрители ее не слышат, не ощущают ее запах. Даница наблюдает за фотографом Марко Анелли. Она каждое утро с самого начала перформанса следила за его приходом. За тем, как он распаковывает свое оборудование.

— Фу, этот не солдат. Итальяшка, — произносит она, вздернув подбородок.