Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера

В узком проходе последних минут ты еще с ними, но, встречаясь со знакомыми (равно незнакомыми) лицами на пограничном контроле, испытываешь неловкость тотального отчуждения. Предательства тех, кто разделил с тобой смертельную опасность перелета. Неловкость, вызванную тем, что все чувствуют примерно одну и ту же суету и желание сбросить статическое напряжение дороги через ее забытье. И эта всеобщая, на выдохе, секундная объединенность отчуждает нас от них окончательно и бесповоротно.

Вендерс, снимающий для Антониони

Но пока мы все еще летим, глядим в иллюминаторы и друг на друга, точно подпитываясь спокойствием; вот и ангел-хранитель где-то над Балканами засыпает.

Моя клаустрофобия, кстати это или не очень, проявляется в том, что резко возрастает необходимость побыть в одиночестве. Не «стены давят», но вдруг, бросая все, несешься сломя голову в хвостовой туалет, чтобы, щелкнув затвором, отразиться в зеркале: да, вот теперь ты один. В области низкого давления.

Возможно, со стороны это выглядит приступом энуреза, но не важно, как это выглядит: вы ведь в лифте тоже ездите (стараетесь ездить) в одиночку. А тут почти паника, практически порча, настолько нужно вдруг никого не видеть. Спазм.

Тем более что туалет не герметичен: в нем есть щели и дыры с подсосом. Там, наконец, можно умыться: когда рядом нет никаких других средств настройки эквалайзера, помогает и вода. Специально проверял.

Летим над Средиземноморьем, и сверху волны морские кажутся тающей пеной. Катышками пуха. Медленным недоразумением с огуречным прикусом. Распальцовкой табачного дыма, как бы кидающего дротики – ни один из них не достигает цели.

Девочка проснулась, но более не шалит. Устала даже капризничать. Один из самых важных моментов путешествия свершается, когда, приземлившись, ты только-только пересекаешь границу салона, выходишь на волю и делаешь первый вдох.

Он – эпиграф или, точнее, камертон, способный задать тональность всей остальной поездке. Постфактум, вспоминая дебютный глоток иного, я неоднократно констатировал, что в этом мгновении, спрессованном до состояния пули в полете, порой проскакивает будущая поездка, вся как один миг.

Всегда жду, стараюсь не пропустить этот монтажный стык того, что было, с тем, что еще только будет. Это, знаешь ли, похоже на то, как заходишь в метро светлым сырым днем, а выходишь на другой стороне «экрана», когда на улице уже темно и тихо. И люди там иные. И местность изменилась кардинально. А если станция новая в твоей жизни, никогда не угадаешь, что тебя ждет: выход на обочину шоссе (вокруг многоэтажные белоснежные новостройки) или во дворик с киосками.

Путешествие никогда не оправдывает ожиданий, его можно расчислить, но невозможно предугадать. Совсем как во всей прочей жизни.

Однажды мы решили с художником-графиком Олегом Бухаровым написать (и, соответственно, нарисовать) фальсифицированный дневник путешествий в Венецию. Многостраничные грезы наши копились, девать их было некуда, вот и захотелось утилизации.

Но рисованного травелога с буквами не получилось: каждый из нас придумал слишком особенную историю (в своей Бухаров задействовал персонажей-мультяшек), которые не пересекались и не могли пересечься. К тому же, как по заказу, именно в этот момент мне попалась книга Эрве Гибера про отпуск в Марокко.

Она состоит из двух равных частей, и первая, целиком фантазийная, сновидческая, не содержит ничего, кроме предчувствий. Гибер заранее переживает поездку в снах и медитациях так затейливо и ярко, что реальность (описываемая во второй части «Путешествия с двумя детьми») по определению не способна ее превзойти. Но посмотрим.

Однако, здравствуйте. Сели, вышли. Замедлил шаг, чтоб сквозь солярку долетел до ноздрей бархат вечного лета и не менее вечного моря (оно, впрочем, здесь везде) с ровным слоем нот хвои и эвкалипта, допотопного можжевельника и всей этой постоянно выцветающей на солнце услады, что, испаряясь, рисует в воздухе соляные карты. Так, должно быть, в лучшие свои секунды звучит Малер.