Музей-заповедник А. С. Пушкина

Однако сам Пушкин серьезно сомневался в благоприятном ответе на его просьбу. «...Я уже писал царю, тотчас по окончании следствия... — сообщал поэт Вяземскому 10 июля 1826 года. — Жду ответа, но плохо надеюсь. ...Я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем...»

Правительство не спешило решать участь Пушкина, ожидая дополнительных сведений о его поведении в михайловской ссылке. Эти сведения должен был дать посланный специально для этого в Псковскую губернию под видом ботаника опытный тайный агент Бошняк. Любопытно, что маршрут его поездки для сбора сведений о поведении Пушкина пролегал чаще всего по тем местам, где летом 1826 года бушевали крестьянские волнения: Бошняку хотелось в первую очередь знать, «не понуждает ли Пушкин крестьян к неповиновению начальству». Сведения, собранные Бошняком, свидетельствовали, что Пушкин «ни во что не вмешивается и живет как красная девка», что он «ведет себя несравненно осторожнее противу прежнего», «скромен и осторожен, о правительстве не говорит», и агент делал вывод, что «Пушкин не действует решительно к возмущению крестьян» и «не может быть почтен, — но крайней мере, поныне, — распространителем вредных в народе слухов, а еще менее — возмутителем».

Видимо, годы ссылки научили Пушкина быть более сдержанным внешне, хотя он не изменил своих вольнолюбивых убеждений. В письмах к друзьям он не скрывает своих горячих симпатий к декабристам. Он пишет Плетневу: «Неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит». Та же тревога видна и в письме к Дельвигу. Беспокоясь о судьбе арестованного А. Раевского, он пишет, что Раевский «болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна». «Узнай, где он, и успокой меня», — просит он Дельвига.

Когда Пушкин узнал о расправе над декабристами, он был потрясен. «...Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна», — писал он Вяземскому 14 августа 1826 года.

Между тем прошению Пушкина на имя царя был дан ход: гражданский псковский губернатор Адеркас отправил его прибалтийскому генерал-губернатору Паулуччи, а тот в свою очередь 30 июля 1826 года министру иностранных дел графу Нессельроде. В сопроводительном письме Паулуччи указывал, что Пушкин «просит позволения ехать в Москву или С.-Петербург или же в чужие края для излечения болезни». Далее в письме говорилось: «Усматривая из представленных ко мне ведомостей о состоящих под надзором полиции проживающих во вверенных главному управлению моему губерниях, что упомянутый Пушкин ведет себя хорошо, я побуждаюсь в уважение приносимого им раскаяния и обязательства никогда не противоречить своими мнениями общественному порядку, препроводить при сем означенное прошение с приложениями к вашему сиятельству, полагая мнением не позволять Пушкину выезжать за границу и покорнейше Вас... прося повергнуть оное на всемилостивейшее его императорского величества воззрение».

Николай I, принимавший личное участие в следствии по делу декабристов, был хорошо осведомлен о роли вольнолюбивых стихов Пушкина в формировании декабристского движения, и по тогдашним законам поэт мог быть наказан. В докладе Верховного уголовного суда по делу декабристов в ряду перечисленных преступлений, подлежавших наказанию судом, были указаны и такие, которые можно было отнести и к Пушкину, как, например, «участие... распространением возмутительных сочинений». Поэтому, даже несмотря на отсутствие прямых улик в принадлежности Пушкина к тайному обществу и в сношениях с декабристами, несмотря на положительную аттестацию политического поведения ссыльного поэта Бошняком, правительство могло найти повод привлечь его к делу декабристов и наказать хотя бы оставлением в михайловской ссылке.

Однако новый император Николай I поступил иначе — воздержался от нового наказания поэта. Рассматривая ходатайства Пушкина, его матери и его друзей об освобождении поэта из ссылки, он, конечно, руководствовался отнюдь не гуманными побуждениями. Царь опасался нежелательной общественной реакции не только в России, но и за рубежом, ибо Пушкин в то время был известен и за пределами своей страны; его произведения переводились в Германии, Франции, Швеции, его имя с уважением упоминалось в зарубежной печати. И как раз в ту пору, когда царское правительство решало дальнейшую судьбу великого поэта, французский журнал «Энциклопедическое обозрение» в номере за июнь 1826 года называл Пушкина «драгоценнейшей надеждой русского Парнаса», поэтом, которого «соотечественники с гордостью могут противопоставить отличнейшим поэтам европейских народов».