Муж есть муж

Мадам Леблез - это бедствие, гордо называющее себя уборщицей (ей, без сомнения, нет равных в героическом умении разводить грязь и умудряться получать за это деньги). Каждый год она клянется, что будет заглядывать “присмотреть время от времени”. В прошлом году она заставила нас разложить столовые приборы на скатерти в детской столовой (детская столовая - это место, где мы едим, когда нет важных гостей). Ну так вот, столовые приборы до сих пор там. Потускневшие, покрытые окисями и еще больше - пылью. Совершенно очевидно, что ноги ее не было в доме, несмотря на мои письма и денежный перевод.

- Хорошо! - сказала Консепсьон, и мы не произнесли больше ни слова, пока не привели все в порядок.

Игнасио плакал в саду и требовал свои игрушки. Лай Октава был слышен на километры вокруг. Мы превратились в муравьев. Мы поднимались по лестницам, мы спускались по лестницам, мы вытряхивали коврики, мы разворачивали матрацы, теряющие вату через старые раны, мы подметали, драили, носили кипы одеял… одеяла были влажными, и надо было развести огонь в большом кухонном очаге, чтобы развесить их сушиться.

- Вы больше не наймете эту сволочь? - спросила Консепсьон, когда мы все закончили.

Тяжело не нанять мадам Леблез. Во-первых, кроме нее никого нет, а во-вторых, нас не поймут. Она очень старая. Она всегда была такая, но нам это не поможет. И, несмотря на видимость, это моя семья была у нее в услужении, а не наоборот. Я всегда слышала: “Бедная мадам Леблез, нельзя так поступать с мадам Леблез, будь вежлива с мадам Леблез”… раздражает, правда?

Игнасио больше не плакал. Он нашел муравейник рядом с деревом Иисуса и лег посреди муравьев, которые уже начали привыкать к нему и карабкаться на него. Изредка лаял Октав. Он, должно быть, гонял зайцев. Он вернется ночью, с мордой, покрытой жирным черноземом… Консепсьон предложила мне сигарету, и мы уселись на ступеньках террасы, напротив зарослей. Любимая сторона Базиля, когда он приезжает делать наброски с дома. Солнце исчезало за зелеными дубами, ступенька, на которой я сидела, шаталась, как молочный зуб, квакала лягушка…

- Как хорошо!… сказала Консепсьон, вытягивая грязную, но идеально красивую ногу.

Этот галоп по подготовке к плаванию засыпанного песком корабля был прекрасен. И прекраснее всего было делать все это без мужчин! Я боялась, что они приедут слишком рано. Теперь они могут приезжать: дом проветрен, кровати застелены, стол накрыт, вино поставлено, и вода из источника - еще теплая - искрится в графине.

У меня болела спина, я зевала. Консепсьон грациозно встала, чтобы пойти выкупать и покормить своего сына. Я осталась, слав не подвижнее камня (он все время шатался) и на мгновение потревоженная природа снова почуствовала себя одинокой, как во все прошедшие вечера. И пока тень спускалась на землю, внутреннее свечение тихо поднималось из темноты. Далекий зов, плеск источника под порывом ветра, шуршание листвы, странный крик птицы, резкий рев самолета, который скоро приземлится во Фрежорге или в Гароне, глубокое естественное спокойствие пляжей и неожиданно - беспорядочное явление задыхающегося Октава, с облегчением нашедшего меня в конце своей гонки.

Почему их нет? Теперь ночь спустилась окончательно. Я резко поднялась. В доме было еще темнее. Я зажгла свет и не успела снова закрыть дверь, как мириады комаров радостно устремились в дом в погоне за свежей плотью.

- Вы не против, если я схожу на бал?

Вымытая, выскобленная, причесанная, надушенная, декольтированная, развевающаяся, с розой в волосах - короче, хоть картину пиши - Консепсьон склонялась над шаткими перилами второго этажа.

- На бал?!

Она неверно поняла мой тон, поэтому быстро спустилась и заверила меня в том, что, если я еще нуждаюсь в ней, мне надо только сказать. Но вырвавшийся у меня крик был криком чистого восхищения, которое еще увеличилось, когда она на моих глазах поменяла колесо у мопеда и с грохотом укатила по платановой аллее.

Игнасио спал. Октав пожирал паштет, заботливо приготовленный Консепсьон. Потом он оросил двадцать квадратных метров пола, пока пил из своей миски, вздохнул и свернулся у очага, чьи умирающие угли сушили наши одеяла.

Мне стало страшно. Я смотрела на стол с четырьмя тарелками. Мужчины должны были быть здесь уже давно. Боже мой, почему их нет? Что произошло? Счастье - хрупкая штука. Нечто безграничное, что судьба обводит вдруг черной полосой. Мне было очень страшно… так страшно, что я не понимаю, как умудрилась заснуть.

Что-то очень мягкое. Нежное вторжение в сон. Дождь. Легкий прилив. Но это не был ни дождь, ни прилив, это было что-то другое… Другое? Я искала слово. Я знала, что оно существует, но я его забыла. Очень красивое слово. Главное слово. А вторжение продолжалось, разливалось по мне, захватывало спящие клетки моего мозга…

Музыка!

Я проснулась. В ночи кто-то играл на пианино. Кто-то? Я встала из-за стола, за которым спала, положив голову на руки, и тихо прошла в гостиную.

Жан сидел за пианино. Он все еще был в кожаной куртке, и входная дверь за ним была открыта, к радости маленьких кровожадных бестий.