Мужайтесь и вооружайтесь!

Тыркову и пало в голову: царями, лжецарями и прочими самозванцами, вот чем. А их столько за минувшие годы сменилось, что считать — пальцев на руках не хватит. Перво-наперво два выборных царя — Борис Годунов и Василий Шуйский. Да два лжецаря — тайный католик Гришка Отрепьев и тайный иудей Богдашка Шкловский, более известный как Тушинский вор. Да с десяток самозванцев помельче — Илейка Коровин-Муромец, что царевичем Петром Федоровичем назвался, Иван-Август, Лаврентий, Осиновик, Клементий, Савелий, Симеон, Ерошка, Гаврилка и Мартинка. Но эти все больше на казачьих окраинах и в степных уездах царскими наследниками себя выставляли. Ныне во Пскове еще один Лжедмитрий сидит — московский дьякон Матюшка Веревкин, он же бродячий торговец ножами Сидорка. Трудно понять, кто страной правит, — семь думных бояр [5], взявших власть в свои руки, или поляки, предательски запущенные ими в Кремль, или бунташный люд, в любом самозванце готовый узреть доброго государя, или земское ополчение, созданное людьми разных сословий, чтобы очистить наконец Московию от польских и литовских наемников и служить тому государю, который будет наречен на престол всем народом. Яркой звездой полыхнул на российском небосводе один из троеначальников этого ополчения — рязанский дворянин Прокопий Ляпунов, но подлая клевета и подметные грамотки навели на него руку казаков-убийц. А два других вождя, Иван Заруцкий и Дмитрий Трубецкой, признали царем псковского вора Матюшку-Сидорку, но при этом поспешили ударить челом липовой государыне Марине Мнишек и ее «вороненку», сыну Тушинского вора, Ивану. Затмение умов до того дошло, что сначала Москва, а за ней многие другие города за глаза присягнули шестнадцатилетнему польскому королевичу Владиславу, а взятый шведами Великий Новгород готов стать под его ровесника, шведского принца Карлуса Филиппа. Из-за их спин к русской короне тянут загребущие руки польский король Сигизмунд Третий и его троюродный брат Густав Адольф, сменивший на шведском троне недавно скончавшегося короля Карла Девятого. Не дай бог никому дожить до такого столпотворения! Но, слава богу, остались еще на Руси и пастыри, и ратники, и пахари, и строители, верящие, что она непременно воспрянет. Для этого осталось сделать еще одно — последнее усилие. Но как? Когда? Какими силами?

Нечай Федоров уверен: скоро. Качнулся маятник в одну сторону, докачнется и до другой. За царские согрешения Бог всю землю казнит, а что народ скажет, тому так и быть. Надо только, чтобы сапог с лаптем на святом деле сошелся, а дворянин с мужиком. Чтобы забыли они взаимные обиды хотя бы до тех пор, пока Русия вновь обретет самостояние, очистится от чужестранцев. Тут либо петля надвое, либо шея прочь.

Согрешения законных государей и их подручников Федорову лучше других ведомы. Но когда Афанасий Власьев, с которым они не один год в приказе Казанского и Мещерского дворца вместе дьячили, склонял его предаться Лжедмитрию — Гришке Отрепьеву, настежь распахнуть перед ним и его польскими приспешниками сибирские закрома, Нечай ответил: «Это так же невозможно, как окропить водой с земли колокольню Ивана Великого на Ивановской площади в Кремле». За то и угодил в опалу, двора и вотчины лишился, был пытан на дыбе и выброшен калечным в чистом поле на волю судьбы. Более года скрывался у добрых людей, телесные и душевные раны залечивал. Лишь при Василии Шуйском о нем вспомнили, но в первые дьяки Казанского приказа так и не вернули. Слишком хлопотно. В таком разе вместе с должностью, заслуженной еще при Борисе Годунове, двор и вотчину ему возвращать надо, новыми угодьями за верность престолу жаловать. Не проще ли отправить в Сибирь покормиться, а там видно будет. Вот и расписали Федорова первым дьяком в Тобольск. Ведь Тобольск, считай, сибирская Москва. Все тамошние крепости ему подчиняются. А коли так, то для красоты слога тобольский дьяк может писаться большим сибирским дьяком. Все остальное от его хватки зависит. Сумеет поставить себя выше других — Бог в помощь, не сумеет — сам виноват.

Федоров сумел. Кого мытьем, а кого и катаньем заставил с собой считаться. Иван Хапугин и такие, как он, за это его недолюбливают, другие уважительно зовут запрягальщиком. Точнее не скажешь: запрягальщик…

Занятый своими мыслями, Тырков не заметил, как дятел перелетел на конек чердачного полога соседней домины. Зато заметил Федоров. Передвинувшись ближе к окну, он загородил его головой и плечами.

Тырков хотел было последовать за ним, но тут Федоров, не оборачиваясь, глухо спросил:

— О чем думаешь, Василей Фомич?

— Прожитое, что пролитое — не воротишь, — задумчиво откликнулся Тырков. — А мы с тобой немало пролили…

— Не жалей, — посоветовал Федоров. — Жизнь на месте не стоит. Ее и не захочешь, а прольешь. Было бы за ради чего, — и деловито уселся на ближнюю лавку. — Разговор у нас нынче особый будет. Для разгона почитай-ка грамоту, что гонец из Ярославля примчал, а я покуда в затылке почешу.

Шутка у него такая — для красного словца.