Мужчина, которого она забыла

– Ты хочешь сама накрыть на стол? – спрашивает мама, протягивая мне букет блестящих металлических предметов. Она окидывает меня недоверчивым взглядом, словно боится, что я воткну ей в спину нож для масла. Что у нее сейчас на уме? Думает, смогу ли я вспомнить, как называется и для чего предназначен каждый столовый прибор? Хуже всего, что та же мысль посещает и меня. Сейчас, в эту самую секунду, я точно знаю, как сервировать стол, но стоит только приняться за дело, как все опять поглотит туман. Или не поглотит. И все же я пока остаюсь собой. Надолго ли?

– Не хочу, – отвечаю я угрюмо, словно трудный подросток. У меня другое занятие – украшать дневник. Я всюду нахожу мелочи, из которых, как из кусочков мозаики, складывается моя жизнь. Хочу целиком заполнить ими книгу. Я уже вклеила туда монетку в пятьдесят центов, оставшуюся от поездки в Нью-Йорк, а рядом – билет на Королевский концерт, куда я сбежала от мамы, когда мне было всего двенадцать. Теперь вот думаю, как приделать к книге брелок в виде ежика, папин подарок на день рождения; может, бумага выдержит, если его пришить? Мне уютно в моем мирке, работа поглощает и утешает меня, как и предсказывала Дайана. Однако накрыть на стол я отказалась не поэтому. Я просто боюсь обнаружить, что разучилась это делать.

– Ты показала Кэйтлин письмо? – Мама садится напротив и раскладывает передо мной рамку из столовых приборов, в которую потом поставит тарелку. – Вы говорили?

Несколько долгих мгновений я верчу в руке маленького серебряного ежика, потирая его кончиком пальца. Помню, с каким восторгом играла с ним в детстве, не снимая с браслета, – выгуливала по ковру и укладывала в зимнюю спячку под одеяла. Однажды я на целый день потеряла брелок и ревела, пока мама не нашла ежика на дне коробки с салфетками: я забыла, что сама уложила его спать. Я помню все это с кристальной ясностью, до мелочей.

– Не знаю, – говорю я пристыженно. – Кажется, что-то сказала. Но точно не помню.

– Кэйтлин расстроена, – продолжает мама. – Пришла с заплаканными глазами. Ты должна показать ей письмо.

– Не знаю, – повторяю я. Всегда терпеть не могла мамину привычку припирать меня к стенке. Впрочем, сейчас я чувствую себя загнанной не в угол, а в лабиринт, из которого не выбраться. – Кэйтлин что-то недоговаривает. Я не знаю, можно ли, нужно ли торопить события. Тем более сейчас, когда столько лет прошло…

– Неужели твоя дочь не заслуживает правды? Она такая вспыльчивая… Слишком неуверенная в себе, слишком… замкнутая. Не потому ли, что думает, будто отец ее бросил? Тебе такое не приходило в голову?

Я молчу. Это нечестно: мама опять затеяла против меня крестовый поход – хочет, чтобы я навела порядок в собственном доме. А я не хочу наводить порядок. Хочу вклеивать вещи в дневник.

Я поднимаю к глазам крохотного ежика и начинаю делать петельку из нитки.

– От того, что ты меня игнорируешь, проблема не решится, – говорит мама, однако ее голос смягчается. – Ты знаешь, что я об этом думаю.

– Да, мама. Я знаю, что ты об этом думаешь, потому что с тех пор, как родилась Кэйтлин, слышу об этом каждый божий день. Но решать было не тебе, правда?

– А кому, тебе? Тебе одной? – берется она за старое. Кое-что в этой жизни я буду рада забыть.

– Ничего бы не изменилось, – говорю я, листая дневник.

– Откуда ты знаешь? Ты решила, так будет лучше, и на этом предположении построена вся ее жизнь. Кэйтлин всегда считала, что ее бросили. Взгляни на нее – люди, которые в ладу с собой, так не одеваются.

– И это говорит женщина, которая в молодости носила балахоны и цветы в волосах? Ты слышала о самовыражении? Почему же думаешь, что с Кэйтлин все иначе?

– Потому что это Кэйтлин. – Мама вертит в руках картофелечистку, пытаясь найти нужные слова. – В детстве она пела без остановки и улыбалась как ненормальная. Кричала, всегда была в центре внимания, совсем как ты. Я просто чувствую, что она… не тянется к людям. Куда подевались танцы и веселье? Что случилось с той маленькой девочкой?

– Мама, что мне сделать, чтобы ты оставила меня в покое? Тебе мало, что у меня мозг деградирует? Был бы у меня рак груди, ты бы отстала? – Я говорю звенящим от злости, но тихим голосом, потому что знаю: Кэйтлин наверху, свернулась калачиком вокруг слов, которые не может произнести. И еще я знаю, что мама права, а это принять сложнее всего. Нет смысла бередить старую рану, моей дочери это не поможет, поэтому я говорю себе: «Уступи», – разжимаю кулак и вижу, что крошечный ежик оставил на ладони отпечаток. – Может, Кэйтлин и не получила традиционного воспитания, но у нее были я и ты, а теперь есть еще Грэг и Эстер. Разве этого мало?