Мужчина мечты. Как массовая культура создавала образ идеального мужчины

Рут и Ева были смелыми как в мыслях, так и в жизни. Ева исследовала физическую близость со своей замужней подругой Минной, и в ее дневнике осталась запись о «восхитительных» часах «обсуждения разницы между страстью, чувственностью и сладострастием», а также о признании Минне в том, что «если бы она была мужчиной, я бы чувствовала себя абсолютно наполненной»[43]. Внезапная смерть мужа Минны только сблизила женщин – Ева переехала к ней, чтобы помочь с рождением ребенка. Но обе продолжали воспринимать сексуальную любовь как то, что существует исключительно между мужчиной и женщиной – и отличается от близости и физической нежности, возникающей между женщинами. Рассказывая о женском движении в 1913 году, Ева записала в дневник: «Минна сказала, что, если бы нам удалось встретить идеальных мужчин, все наши проблемы были бы решены». Но сама Ева сомневалась, что идеальный мужчина может появиться, пока женщины сами не достигнут «духовной и экономической свободы»[44].

Желание Евы найти мужчину, который бы страстно ее полюбил и с которым она могла бы завести детей, только усилилось, когда она помогала Минне заботиться о ребенке. Подруги обсуждали всевозможные радикальные идеи. Может быть, несколько женщин способны делить одного мужчину – и это станет ответом на недостаток достойных партнеров? Или, быть может, заводить детей стоит с близкими друзьями, а не с преданными любовниками? Однако идея идеальной любви отказывалась погибать. В 1914 году Рут какое-то время обдумывала, не стоит ли ей выйти замуж за хорошего друга и благодетеля, мистера Томсона, однако позже признала, что при всем уважении к нему сама мысль о таком замужестве вызывала у нее отвращение. «Я не могла бы начать сексуальные отношения с человеком, который не был моим возлюбленным, – ни ради любопытства, ни ради детей», – признавалась Рут[45]. Из дневника Евы мы узнаем, что она читала Герберта Уэллса, и образы сексуальной свободы из его произведений ее беспокоили. Ева тоже выступала против легкого отношения к сексуальному удовлетворению без настоящей любви и обязательств. Вот что она писала в июне 1913 года о книге «Новый Макиавелли», которую нашла «отличной, но поверхностной»:

Уэллс напоминает мне шербет[46], который пузырится, если положить его в воду: возбуждающе, но, как мне кажется, преходяще. Мне не нравится, в какой манере поданы сексуальные эпизоды. Возможно, я слишком привередлива, но мне кажется, что поиск интимной близости исключительно ради самоудовлетворения – это то же самое, что страсть алкоголика или обжоры.

И дело, безусловно, не в том, что она не признавала силу физического влечения:

Даже в самых своих необузданных состояниях, когда природа гремит во мне и буквально требует выражения, глубоко внутри я чувствую, что, если это действие не будет выражением любви и целостности, оно не принесет мне сильного удовлетворения[47].

Ева переживала о том, как произведения Уэллса повлияют на юношей: ей казалось, те могут перенять слишком низкие идеалы мужественности и половой зрелости. Как и многие феминистки своего времени, она скептически относилась к мысли о том, что молодым людям слишком сложно контролировать страсть, и настаивала: женщины испытывают столь же сильные телесные желания. Она считала, что поведение и мужчин, и женщин должно определяться общими стандартами[48].

Летом 1914 года Ева тревожилась, но смотрела в будущее с разумным оптимизмом. В дневнике сохранились записи о счастливых часах, проведенных с Минной и ее детьми. Ева наслаждалась игрой с малышом в саду, с удовольствием прижималась лицом к пухлому младенцу и радостно слушала детский смех и гуление. Тем не менее ощущение того, что чего-то в ее жизни не хватает, что между желаниями и действительностью все еще существует разрыв, никуда не уходило: