Мужчина несбывшейся мечты

Я очень жалею Антона. Я всегда жалел его больше, чем себя. В одном из школьных походов мы с ним заблудились. Он подвернул в лесу лодыжку, сильно ударился головой о камень, и я нес его на руках. Тащил и плакал от тяжести и его боли. Он не плакал, конечно. И сейчас мне легче думать, что Антон без сознания и боли не чувствует. В отличие от Нади он был совершенно здоров до того момента, как в него вонзили тот клинок.

Если утром я узнаю, что Антона больше нет, это будет, возможно, самым большим ударом моей жизни. Он, разумеется, создан для жизни и любви. В отличие от очень многих. Да, это будет главным моим потрясением. И самым большим облегчением. Антон унесет мой секрет Полишинеля. Только Антону все это могло показаться преступлением. Ему плевать, что так живут почти все. С ним уйдет мой стыд — перед ним и только, мой страх публичного разоблачения. Я смогу спокойно поддерживать Ольгу на последнем отрезке ее пути. Нашего с ней пути, который без меня у нее был бы, наверное, совсем другим.

Я возвращаюсь к мысли о спасительных переменах как к единственной надежде, допиваю свою водку и хочу уплыть в сон. В детский сон о тех временах, когда все могло сложиться иначе и быть сказкой.

И вдруг вспоминаю. Днем я заскочил из больницы в офис. Необходимо было подписать несколько бумаг и сделать пару распоряжений. В коридоре наткнулся на незнакомого человека. Высокий блондин, который неожиданно мне улыбнулся, как знакомому. Он и вышел, кажется, из моего отдела. Я спросил у секретарши, кто это. Она ответила:

— Представляете, Никита Михайлович, это настоящий частный детектив. Показал мне удостоверение, задавал всякие вопросы. И такой смешной анекдот рассказал, я умирала со смеху.

— Что именно его интересовало?

— Я и не поняла. Что-то говорил мне про маму-учительницу, науку, любовь к физике. Спрашивал про всех наших сотрудников. Как вы думаете, вдруг у нас прячется какой-то преступник? Или, наоборот, на нас хотят напасть?

— Я думаю, что у тебя голова забита чушью. Даже завидую такому счастью. Работай и меньше болтай с незнакомыми блондинами.

И только сейчас я связал этот случай с Антоном. Да, он ведь вчера днем был жив-здоров. То есть детектив не мог расследовать факт нападения. Но он мог проверять то, что Антон успел ему рассказать обо мне. Нет, не может быть! Он ведь дал мне слово подождать. Он дал мне время! И это время не истекло.

Нужно спать, завтра понадобится много сил. Но какой-то липкий, тошнотворный туман облепил меня, проник в мозг, сжал сердце. Это страх.

Борис

Только не это. Только не возвращение приступов острой ярости. Я полностью беспомощен перед ними. Больные подозрения, раскаленные открытия, потребность отключить робкие сигналы разума, которые напоминают о самосохранении… Я чувствую: еще чуть-чуть, и к черту самосохранение. К черту десятилетия, в течение которых я тренировал свою волю, учился терпеть и скрывать. Это стало моей религией — терпеть и скрывать. Только так можно было строить жизнь, планировать будущее, получать свою долю покоя, удовлетворения и наслаждений.

Не так давно я увидел у Марии свой портрет и был потрясен. Я увидел в нем свою суть. То, что стало давно прошлым, как мне казалось. Но Мария меня не знала раньше. Она ничего не знает о моем сумасшедшем взрослении, когда ярость вдруг стала моим единственным оружием против враждебного мира. Я не прощал ему ничего: ни одного унижения, ни одного разочарования, никакой самой маленькой потери. Виноваты были все. Родители, обожающая бабушка — они тоже были там, в стане врага. Временами они были хуже всех, потому что только у них была возможность предать меня. С их разрешения, по их инициативе меня хватала полиция, вязали врачи. Меня пичкали таблетками и кололи успокоительными инъекциями.

Навсегда запомнил один момент. Я не могу шевельнуть руками-ногами, голова набита неудобной тяжестью, поверну — удар резкой боли. И надо мной склонилось лицо отца. Родное, доброе и такое печальное лицо. Он меня сюда отправил. Я тупо думаю о том, что во рту нет слюны, чтобы плюнуть в это лицо. И с огромным усилием справляюсь с шершавым языком, издаю не шепот, а шипение:

— Пошел вон.

— Как же тебе объяснить? — спокойно и горько сказал отец. — Речь идет только о спасении твоей жизни. Тебе кажется, что ты бьешься с врагами. На самом деле ты убиваешь только себя. Как же я устал тащить тебя от пропасти, заставлять жить. Для этого нужно укротить себя, подчиняться хотя бы разуму. Был бы ты другим — не таким сильным, умным, полноценным, — я, наверное, махнул бы рукой. Лети на свой огонь. Но мне так жалко твоей жизни, что уже не жалко своей. Я люблю тебя, сынок.