Мужчины не ее жизни

Любой, кто видел их в машине, мог подумать, что это обычная семья. Миссис Маунтсьер была за рулем рядом с лишенной прав знаменитостью на пассажирском сиденье. На заднем сиденье ехали дети. Та, которую угораздило родиться уродиной, естественно, была мрачна и погружена в себя; вероятно, этого и следовало ожидать, потому что ее «сестренка» была в сравнении с ней красоткой. Эффи сидела за спиной Теда, уставясь в его затылок. Глори сидела, наклонясь вперед и заполняя собой пространство между двумя передними сиденьями темно-зеленого «сааба» миссис Маунтсьер. Поворачиваясь на своем месте, чтобы созерцать поразительный профиль миссис Маунтсьер, Тед мог видеть и жизнерадостную, хотя, может быть, и не ахти какую красивую дочь.

Миссис Маунтсьер была хорошим водителем — она ни разу не оторвала взгляда от дороги. Дочь же не могла оторвать глаз от Теда. Пусть день и начался так неудачно, но зато теперь он сулил прекрасные возможности! Тед бросил взгляд на часы и с удивлением увидел, что день только начался. Он будет дома еще до двух — масса времени, чтобы показать мастерскую матери и дочери, пока еще за окном светло. Когда миссис Маунтсьер миновала озеро Агавам и свернула с Дьюн-роуд на Джин-лейн, Тед решил, что нельзя судить о том, какой будет день, по его началу. Тед настолько был занят визуальным сравнением матери и дочери, что совсем не смотрел на дорогу.

— А-а, так вы едете этим путем… — шепотом сказал он.

— Почему вы шепчете? — спросила его Эффи.

На Джин-лейн миссис Маунтсьер была вынуждена притормозить и двигаться с черепашьей скоростью. Вся улица была закидана бумагой, висевшей и на живых изгородях. Миссис Маунтсьер вела машину, а вокруг нее кружились клочки бумаги. Один лоскут прилип к лобовому стеклу. Миссис Маунтсьер решила было остановить машину, но Тед сказал ей:

— Не останавливайтесь! Включите дворники.

— Вот вам и разговоры о трудных пассажирах… — заметила Эффи.

Но, к облегчению Теда, дворники сделали свое дело, и оскорбительный клочок улетел прочь. (Тед успел разглядеть подмышку миссис Вон — рисунок был из самого срамного ряда: она лежала на спине, закинув за голову скрещенные руки.)

— А что это такое? — спросила Глори.

— Наверно, чей-то мусор, — ответила ее мать.

— Да, — сказал Тед. — Чья-то собака залезла в мусорный бачок.

— Ужас какой, — заметила Эффи.

— Кто бы это ни сделал, его нужно оштрафовать, — сказала миссис Маунтсьер.

— Да, — согласился Тед. — Даже если правонарушитель — пес, нужно оштрафовать пса!

Все, кроме Эффи, рассмеялись.

Когда они приблизились к концу Джин-лейн, веселенький хоровод бумажных обрывков обстал двигающуюся машину; впечатление было такое, будто разодранные свидетельства унижения миссис Вон не хотят отпускать Теда. Но наконец они повернули за угол, и перед ними оказалась чистая дорога. Тед ощутил прилив безумного счастья, хотя и не предпринимал никаких попыток выразить его. На него снизошел редкий момент рефлексии — почти библейская мудрость обуяла его. Вспоминал ли он о своем незаслуженном спасении от гнева миссис Вон, наслаждался ли пьянящим обществом миссис Маунтсьер и ее дочери, всеподавляющая мысль, словно литания, неизменно пульсировала в его мозгу. Снова и снова, опять и опять: похоть порождает похоть, похоть порождает похоть. В этом-то и было самое захватывающее.

Авторитет письменного слова

Историю, которую Эдди рассказал Рут в машине, она запомнила навсегда. Если она хоть на секунду забывала о ней, ей было достаточно взглянуть на шрам, на всю жизнь оставшийся на ее правом указательном пальце. (Когда Рут перевалило за сорок, шрам был таким маленьким, что увидеть его могла только она сама или тот, кто знал об этом шраме, — тот, кто искал его на ее пальце.)

— Жила-была маленькая девочка, — начал Эдди.

— И как ее звали? — спросила Рут.

— Рут, — ответил Эдди.

— Хорошо, — сказала Рут. — Давай дальше.

— Она порезала пальчик о битое стекло, — продолжал Эдди, — и из пальчика потекла кровь. Кровь все текла, текла и текла, Рут даже представить себе не могла, что у нее в пальчике столько крови. Она подумала, что кровь, наверно, притекает откуда-то из другого места, из остального ее тела.

— Верно, — сказала Рут.

— Но когда ее привезли в больницу, ей потребовалось только два укола и два шва.

— Три иголки, — напомнила ему Рут, пересчитывая швы.

— Да-да, — согласился Эдди. — Но Рут была очень храброй, и она даже не возражала против того, что ей на целую неделю запретили купаться или даже мочить пальчик, когда она моется в ванной.

— А почему я не возражала? — спросила его Рут.

— Ну, хорошо, может, ты и возражала немножко, — признал Эдди. — Но ты не жаловалась.

— Я была храброй? — спросила четырехлетняя девочка.

— Была… ты и теперь храбрая, — сказал ей Эдди.

— А что значит «храбрая»? — спросила его Рут.

— Это значит, что ты не плакала, — сказал Эдди.

— Немного я все же плакала, — напомнила ему Рут.

— Ну да, немного, — сказал ей Эдди. — «Храбрая» означает, что ты принимаешь то, что с тобой происходит, — ты только пытаешься не падать духом.

— Расскажи мне еще о порезе, — сказала девочка.