Мужчины не ее жизни

Тед прервался в том месте, где нужно было рассказать, сколько им с Марион пришлось выпить и почему Томас оказался единственным выбором — единственный трезвый водитель, — и сказал Рут, чтобы она перестроилась с полосы для обгона на правую полосу.

— Здесь ты съедешь на Гранд-Сентрал-парквей, — небрежным тоном сказал ей отец.

Перестраиваться ей пришлось резковато, но она выполнила задание. Вскоре справа она увидела Ши-Стадиум.

В той части истории, где они с Марион спорили, где лучше сделать левый поворот, Тед снова прервался — на сей раз он сказал Рут повернуть через Квинс на Северный бульвар.

Она знала, что старый белый «вольво» может перегреваться в пробках, но когда сказала об этом отцу, тот ответил:

— Ты не катись на сцеплении, Рути. Если остановилась на какое-то время, перекинь передачу в нейтрал и притормози. По мере возможности не держи ногу на педали сцепления. И помни о зеркале заднего вида.

К тому времени она плакала. Уже была рассказана сцена со снегоочистителем, ее мать знала, что Томас мертв, но еще не знала про Тимоти. Марион спрашивала Теда, как дела у Тимоти, но Тед ей не говорил — он просто смотрел, как Тимми умирает, но не мог говорить.

Они проехали по мосту Куинсборо на Манхэттен, когда отец рассказывал про левую ногу Тимоти, как плуг снегоочистителя отрезал ее посредине бедра и спасателям, пытавшимся извлечь тело, пришлось оставить ногу в салоне.

— Я не вижу дороги, папа, — сказала ему Рут.

— Так. И здесь, похоже, негде остановиться, — добавил отец. — Придется ехать дальше.

Потом он рассказал ей, как ее мать заметила ботинок ее брата. («Тед, Тед, как же он без ботинка?» — сказала Марион, не понимая, что ботинок Тимми все еще на его ноге. И так далее…)

Рут ехала по направлению из центра по Третьей авеню.

— Я тебе скажу, когда свернуть на Парк-авеню, — сказал ей отец. — На Парк-авеню есть одно местечко, где рождественские украшения особенно хороши.

— У меня слезы текут ручьем — я ничего не вижу, па, — сказала Рут.

— Но у нас же с тобой экзамен, Рути. А на экзамене иногда невозможно притормозить, иногда негде остановиться и приходится ехать дальше. Ты меня поняла?

— Поняла, — ответила она.

— Ну вот, — сказал ей отец, — теперь ты знаешь все.

Потом уже Рут поняла, что она сдала и ту часть экзамена, о которой он не говорил. Она ни разу не посмотрела на него — он сидел, никем не видимый, на пассажирском сиденье. За все то время, что отец рассказывал ей эту историю, Рут ни разу не оторвала глаз от дороги или от зеркала заднего вида. А это тоже было частью экзамена.

В тот ноябрьский вечер 69-го года отец заставил ее проехать по Парк-авеню, отпуская замечания относительно рождественских украшений. Где-то к концу Восьмидесятых улиц он сказал ей свернуть на Пятую авеню, по которой они доехали до «Станхопа», точно напротив «Мет»[25]. Тогда она впервые услышала, как полощутся на ветру флаги у «Мет». Отец сказал, чтобы она отдала ключи от старого белого «волью» швейцару, которого звали Мэнни. На Рут произвело впечатление, что швейцар знает ее отца.

Но в «Станхопе» ее отца знали все. Видимо, он нередко наведывался туда.

«Сюда он приводит женщин!» — поняла Рут.

— Если тебе это будет по средствам, всегда останавливайся здесь, Рути, — сказал ей отец. — Это хороший отель.

(Начиная с 1980-го ей это стало по средствам.)

В тот вечер они зашли в бар, и ее отец тогда передумал насчет портвейна. Вместо этого он заказал бутылку отличного «шато де поммар»; Тед выпил вино, а Рут — двойной эспрессо: она знала, что ей еще предстоит вести машину назад в Сагапонак. Пока они сидели в баре, Рут казалось, что она все еще сжимает руками баранку. И хотя смотреть на отца в баре — до того как они вернулись в старый белый «вольво» — ей не запрещалось, она не могла заставить себя взглянуть на него. Ей казалось, что он все еще рассказывает ей эту жуткую историю.

Уже было за полночь, когда отец направил ее по Мэдисон-авеню, а в районе Девяностых сказал повернуть на восток. Они добрались до моста Триборо по проезду Франклина Рузвельта, а потом по Гранд-Сентрал-парквей до Лонг-Айлендского шоссе, где ее отец уснул. Рут помнила, что ей нужен съезд на Манорвиль; она могла не будить отца — она сама знала, как добраться до дома.

Она двигалась навстречу бесконечной веренице машин, возвращающихся с уик-энда, и свет фар этого потока постоянно слепил ее, а в ее направлении не ехал практически никто. Несколько раз она давила на педаль газа старого белого «вольво». Два раза она разгонялась до восьмидесяти пяти и один раз — до девяноста, но на таких скоростях ее пугала вибрация передних колес. Большую часть пути она не превышала разрешенной скорости и думала о том, как погибли ее братья — в особенности о том, как ее мать попыталась взять ботинок Тимми.

Отец ее проснулся, только когда она доехала до Бриджгемптона.

— А ты почему не ехала по объездным? — спросил он.

— Я хотела, чтобы вокруг было городское освещение и свет фар других машин, — сказала Рут.

— Ага, — сказал ее отец, словно собираясь снова уснуть.

— Что это был за ботинок? — спросила у него Рут.