Мужество

– Что делать? Что делать, Костько? – сказала она, подняв глаза, полные слез. – Вы один поймете меня. Вы знаете, что я неплохая… Все они бегали за мною, а теперь все правы, а я виновата… И Круглов гонит меня, потому что у него не хватает мужества плюнуть им в лицо… Какое право имеют они вмешиваться в личную жизнь?

– Кто? – спросил Костько.

– Кто? – запальчиво вскричала Дина. – Партийное собрание – вот кто! Они там вынесли решение, что я неподходящая жена, – она побледнела от злости и расплакалась по-настоящему. – И они правы… Вы сами говорили мне, что Круглов для меня не пара. Да, он грубый, низкий человек. Я была слепа. Я не видела, что он способен променять меня на первый протокол. Он некультурный, ограниченный человек.

Еще недавно Костько так ждал этих слов! Но теперь он только втянул голову в плечи и отвел глаза. Или он тоже не верит ей больше?

– Мне надо покончить с собой! – решительно сказала она. – Я вас позвала… У вас есть револьвер?

И вдруг Костько рассмеялся. Он смеялся и целовал ее руки, она отнимала руки, сердилась и сама невольно смеялась злым, истерическим смехом.

– Вы?! Вы – покончить с собой?! Вы – такая красивая? Вы – такая трусиха?

– Так что же мне делать?

Костько опустил голову.

– Мне тяжело отвечать вам, Дина. Я режу самого себя. Но я должен сказать правду. Вам надо уехать, Дина, и уехать как можно скорее. Если вам нужна помощь…

Дина брезгливо отстранилась.

– Деньги? Зачем мне деньги? Круглов дает больше, чем мне нужно, – она вздохнула. – К тому же мне уже ничего, ничего не нужно!..

Она поняла, что Костько ничего больше не предложит. Он, который еще так недавно не смел и мечтать о возможности жениться на ней!

Ей хотелось знать, что же он думает делать без нее.

– Довольно обо мне, – скромно сказала она. – Я уеду. Может быть, я научусь жить иначе. А вы, Костько? Вы были мне другом. Что же вы думаете делать?

Румянец покрыл его щеки. Он выглядел совсем юным. Сколько ему лет? Дина всегда забывала спросить, но сейчас ему нельзя было дать больше двадцати пяти.

– Во-первых, надо построить доки, – сказал он радостно, с таким видом, как будто он один будет их строить. – Это такая работа! В центре я бы никогда не получил такой самостоятельности. Такой масштаб! Драченов доверил мне целый участок… У меня сейчас такое впечатление, что я сам слышу свой рост. Вот расту и расту, как дерево, – он нежно улыбался, в глазах вспыхнули теплые юношеские огоньки. – А потом у меня еще мечта… Вы знаете, здесь будет строиться металлургический завод. Я хочу перейти на домны. Вы никогда не видели сборку домен? Это изумительно красивая, тонкая работа. И если я хорошо справлюсь на доках, я добьюсь того, что мне дадут домны…

Дина подняла брови. Ее тонкие пальцы дрожали.

Костько, видимо, понял. Ему стало стыдно. Он приник лицом к ее дрожащим пальцам. Как-никак, он любил ее два года. Он укорял себя за бесчувственность.

– Дина, я виноват! Я виноват перед вами. Я никогда не рассказывал вам о работе, никогда ничего не показывал вам. Я знаю, вы сами увлеклись бы, вы бы поняли…

– Увлечься сборкой домен?! – Она оттолкнула Костько. Ее охватил гнев. – Уходите! Уходите! Вы ничем не лучше Круглова. Нет, вы хуже, в тысячу раз хуже. Он благородный человек, он никогда не лгал мне, он писал мне в первом письме: «Я оправдаю доверие комсомола». Я сама не сумела понять, что он за человек. А вы ползали на коленях, клялись, упрашивали: «Вы – вся моя жизнь», «Я дышу только вами». Уходите! Убирайтесь, а то я вас ударю!

Костько привык к этим приступам гнева. Но сейчас он обиделся и рассердился.

– Ну что ж… Прощайте! – сказал он, низко склонив голову, и вышел.

– Костько! – испуганно крикнула Дина.

Он не вернулся. Она видела в окно, как он прошел по мосткам. Вид у него был огорченный, но совсем не такой несчастный, как того хотелось Дине.

Она бросилась на постель и разревелась всерьез. Она впервые поняла, как все гадко вышло и как она одинока.

33

Поезд на полном ходу прошел Кизиловку. Сергею достаточно было взглянуть мельком, чтобы увидеть и потемневшее, хорошо знакомое станционное здание, и старую водокачку, и прежнюю толстую стрелочницу на путях. Только дежурный по станции был новый, молодой, в аккуратной форменной одежде, и станция будто помолодела вместе с ним – появились цветники у перрона и свежий дощатый настил. «Принарядилась, старуха», – подумал Сергей и жадно приник к оконному стеклу.

Все было знакомо до мелочей. Он заранее говорил себе: сейчас будет поворот – и был поворот; сейчас гудок – и гудел гудок; замедление хода – и поезд послушно замедлял ход. Черные вспаханные поля лежали по обе стороны пути. Сергей знал их – вот сейчас будет овраг и речушка, куда они с Пашкой Матвеевым бегали в детстве, а за речушкой – невозделанное поле, поросшее кустарником, где играли в войну. Уже мелькнула речушка с новым мостиком, а кустарника все не было. Может быть, он забыл, ошибся? Вспаханные поля лежали, сколько глазу видно, ровные, жирные, без единой межи, чуть тронутые зеленью первых всходов.