Мужик и камень

А вы так и не отступаетесь от этого! Только не понимаете одного,

что теперь… теперь вы мне противны! Слышите, противны!

Тут дверь с размахом хлопнула, и женский плач в комнате

стал оглушительным, благо Гомозов уже этого не слышал.

Едва успел он показаться на улице, и вдохнуть закаленного

морозом воздуха, как вновь раскрылась злосчастная форточка

соседского окна.

– Очнулись?! Ожили, что ль?! – донесся знакомый голос

навязчивой дамы.

Гомозов даже не обернулся. Он спешил побыстрее удалиться,

и ничего более так не волновало его.

***

Около месяца от Елены не приходил никаких вестей. Зима

ослабляла свой характер, становилась мягче и раз от разу давала

волю теплому солнцу топить свои залежалые снега. У каждого

живого существа было торжествующее предчувствие весны. У всех,

даже у Филолета Степановича. Но у него это предчувствие, явилось

не столь многообещающим и радостным, нежели у остальных.

За прошедший месяц Гомозов уже успел исхудать. Скулы его

проявились еще четче, под глазами выразительно наметились

темноватые круги. Не подводила только белоснежная, всегда

накрахмаленная рубашка и безукоризненно выглаженные брюки.

Все это: брюки, рубашка, а так же начищенные ботинки, пальто без

складок и аккуратная прическа, не выдавало его внутреннего

состояния, потому что распущенности в содержании своего

внешнего вида Филолет Степанович не терпел.

Что за жизнь у него началась? Ему постоянно нездоровилось.

В любой час набрасывалась жуткая мигрень, по ночам ворочала с

боку набок бессонница, в обед и завтрак у него пропадал аппетит, а

по вечерам Гомозов покашливал, списываясь на вездесущие

весенние сквозняки. Вроде бы не простужался нигде, думал он,

вроде бы ничем не травился за последнее время и головой об углы

не задевал, с чего болеть? Лишь только припоминалось одно:

споткнулся о камень. Да и то, давненько. И какую это могло иметь

связь с его настоящим состоянием?

Что касается хромоты, то ее у Гомозова почти не осталось.

Тогдашний ушиб был сильный, и левая нога все же побаливала, а

после семи вечера гудела какую-то свою заунывную песню. Но к

врачам Филолет Степанович и не думал обращаться. Это еще одно

убеждение: в них мало толку. И терпеть он не мог, когда его кто-то

лечил да, поправляя очки выше на нос, ставил мудреные диагнозы и

предлагал побегать по кабинетам.

В самом деле, основной причиной нездорового состояния

Гомозова по-прежнему были мысли. С них все и начиналось. Так от

головы с гнусными мыслями «заболевание» распространилось по

всему телу, и, бросив якорь, пришвартовалось к сердцу, нещадно

давя на него. Но, несмотря ни на что, и в частности от этих мыслей,

Филолет Степанович ощущал себя единственным человеком на

земле, достойным к существованию, именно к великому

существованию. От этого в нем пробуждалась гордость. Это было и

объяснением его одиночества. И пусть все нутро Гомозова

наливалось тяжестью от происходящей непримиримой борьбы

чувств с убеждениями, он силился все пережить. «Ничего, ничего…

– повторял он себе, – такое препятствие по плечу, и оно несравнимо

со всем величием цели. Человек – существо, наделенное

невероятной волей, – давно отметил он для себя, – и чего, в самом

деле, стоит горстка чувств, которая только путает и вводит в

заблуждения? И как отвратительно это, подчиняться своим же

собственным чувствам, не желая того».

«Любить… Почему невозможно любить головой, ведь тогда

смысл слова идет в разрез с его закоренелым значением, – думал

Филолет Степанович… – Что за беда?! В сторону престарелый

вздор! Нужно любить так, чтобы не превращаться в «невесомую

материю» и не парить в воздухе, а так, чтобы твердо идти по земле

и просто, и выгодно существовать в близости с человеком, который

выбрал твой ум, твою выдержку и твой рациональный подход к

делу. И тогда… глядишь, и тогда будет людское счастье. Тогда даже

никто не будет обиженным, что вдруг… и пути разойдутся. А они

несомненно разойдутся… рано или поздно все равно разойдутся.

Другого исхода нет. Поэтому-то, и жить надо по уму. Любить и не

подниматься ввысь и оставаться такими, как есть, уверенно

шагающим по жесткой поверхности». Так размышлял Гомозов.

Тем не менее, Филолету Степановичу было тяжело

представить, что он больше никогда не увидит Елену. И подлые

компромиссные идеи начинали подкрадываться к его извилинам и

действовали как обезболивающая присыпка на рану. «А что, если

разъяснить ей? А что, если научить Елену любить по-новому, так,

как полагается?! Она поймет. Все поймет! Ведь она куда

сообразительнее других женщин», – мучился Гомозов.

Потом вдруг Филолет Степанович перекинулся на былые

встречи с Еленой, рисовал их в своем воображении. Он определил

для себя, что тоо – несомненно, важные встречи, относящиеся к

крайне разумному делу. Ведь в общении нет, и не могло быть

ничего дурного. К тому же, и сами диалоги с навязавшейся

женщиной приносили ему некоторую пользу, пусть и небольшую,

но, все-таки, пользу. Он вспоминал, что в последнее время даже

нуждался в разговорах с ней, и это никоим образом не могло

списываться на желание сердца, все по чистому, трезвому разуму.

Так получалось, что Елена – выбор его ума, не иначе как.