Мужик и камень

не предвещала щемящих душу эмоций. Эта надежда теплилась в

уме мужчины до тех пор, пока он не свернул в последний поворот

своего пути между пятиэтажками, а там – рукой подать, уже

виднелся краешек родного дома, вот бы и добраться в спокойствии

после тяжелого трудового дня, но не тут-то было. Из боковой

высотки, почти перед самым носом Филолета Степановича, из

дверей вывалилась парочка влюбленных, которая так и понеслась

над ступенями, так и понеслась, плавно паря в воздухе на

тридцатисантиметровом расстоянии от земли. Влюбленные

направились вглубь города параллельно тротуару, еле освещенному

тусклыми фонарями, шушукаясь и заливаясь мерзким фривольным

смехом. Гомозова так и скрючило. «Демоны!» – обессилено

прохрипел он. И если до того Филолет Степанович шел быстро,

вприпрыжку, то теперь уже бежал, без оглядки, прикрыв глаза

ладонью. Через каких-то тридцать-сорок секунд, а может, и того

меньше, он стоял у калитки своего дома и отпыхивал, еще через три

секунды – поспешно проскользнул в дверь и хлопнул ею, так

крепко, что стекла ветхого терема задребезжали в своих

расхлябанных древесных рамах. Гомозов так спешил, что позабыл

обтереть подошвы ботинок о шершавый коврик, а это по приходу в

родные стены была непререкаемая традиция.

Спустя короткое мгновение, Филолет Степанович уже лежал в

кровати, накрывшись одеялом, и трясся, стараясь ни о чем не

думать. Правда, получалось неважно. Только ближе к полуночи ему

удалось заснуть.

Под утро, когда сквозь задернутые шторы в комнату Гомозова

стал проникать тревожный желтый свет, в голове Филолета

Степановича возникло пренеприятное гнусное видение. Ему давно

уже ничего не снилось, а если и снилось – то он помнил урывками,

но сегодняшний сюжет запомнился ему, как нельзя точно,

«помнила» даже кожа. На ней к моменту пробуждения выступили

мелкие капли пота, и все тело сделалось влажным и липким, от чего

Гомозов ощутил себя мерзким слизнем, который обычно прячется в

свежих салатных листьях.

Снился вечер. Сидит он на берегу таинственного мутного,

заплывшего зеленью, болота, помолодевший, с букетом ярко-

красных роз. Сидит, будто ожидает чего-то. А сам чувствует, что

ожидает он неизвестного, значимого, такого, к чему, всю жизнь

свою шел, но к чему именно – в разуме даже догадки не возникает.

Сам не поймет… Свидание – не свидание, праздник – не праздник.

Неизвестно чего ждет. Всё туманно. Только понимает он, что важно,

а что уж там явится важным – одному Богу известно. Главное –

томиться и время выжидать. Так вот он сидит и ждет. Обернулся –

позади лес. Вздохнул глубоко – хорошо. Великая природа! Великая,

пусть и мрачная… Вдруг Гомозов ощутил движение сбоку, будто

кто-то задел его. Обернулся – никого. Что за шельма такая! Кажется

невидаль всякая… Сидит дальше, взирает на спокойную гладь

озера, а самому на душе неспокойно… Думает. Эк, как озеро-то

тиной затянуло, даже лучу негде отразиться. Темнота… Вдруг что-

то как хлестнет его по затылку, Гомозов обернулся – опять никого.

Пустота. В подозрении смотрит вдаль на лес – по верхушкам

деревьев пробежал волной ветер, и тут же ударило морозом ему в

лицо. Деревья жалобно закачались, на лес стал опускаться черный

клубившийся туман. И чувствует Гомозов, что кожа его стягивается,

ссыхается, стареет. Схватился он за лицо, а всё лицо в считанные

секунды одрябло, глянул на руки – кожа на руках сделалась

хрупкой, словно древний пергамент. Бежать бы, бежать бы

подальше от этого леса, уносить ноги скорее! Только куда? Куда?!

Несчастный и побежал бы куда угодно, но только любопытство так

ухватило его, что он все всматривался и всматривался в

потемневший страшный лес, в самую его глубь, в самое его сердце.

Смотрит Гомозов, и видит, что катится на него из страшного леса,

издалека, большой черный ком. И ком этот неясно из чего

сделанный. Весь словно из тумана, но не из тумана вовсе. Из сажи.

Но и на сажу едва похож. И катится ком с невероятной быстротой,

точно зная, куда ему катиться – на Гомозова. Только один у него

объект преследования. Тут уж Филолет Степанович опомнился,

захотел встать и бежать, что есть мочи, но тут осознал, что ноги его

постарели, и, несмотря на исхудалость, отяжелели совсем,

сделались будто каменные, и совсем перестали слушаться, поэтому

встать он теперь не мог. И только оставалось смотреть Гомозову с

ужасом на тот лес, да и на ту гущу черной клубящейся энергии, что

на него мчалась, а она все ближе и ближе. Вскинул он тогда взгляд

вверх, словно прося помощи, да только неба не заметил – кругом

одни кроны деревьев и залились они кроваво-красным, как розы в

букете, что валялся возле него. Тут же сорвался ледяной порыв

колючего ветра из самой глубины уже бардового леса, а следом

раздался неистовый женский смех, такой, что сердце защемило, и

волосы на истощавшей старой голове испуганного мужчины в одно

мгновение поседели.

Гомозов долго приходил в себя, после того, как проснулся.

Окончательно кошмар растворился в добротной чашке крепкого

чая, которую сопровождала круглая ватная булочка с мелкими

«блошками» кунжута. Но все же, при малейшем воспоминании об

этом сне у Филолета Степановичи пронзительно екало сердце.

***