Мужики

— Домой! — сказал он громко, когда Антек с Ягной пролетали мимо него, и хотел схватить ее за руку, но в это мгновение Антек закружил ее на месте и помчал дальше. Она тщетно пыталась вырваться.

Борына подскочил, растолкав круг зрителей, вырвал ее из рук Антека и, не отпуская, не взглянув даже на сына, увел из корчмы.

Музыка сразу оборвалась, внезапная тишина наступила в корчме, все стояли как вкопанные, не говоря ни слова. Люди поняли, что происходит что-то страшное, так как Антек бросился за Борыной, расшвыряв, как солому, всех, кто стоял у него на дороге. Он выбежал на улицу. Тут его сразу пронизало холодом, он споткнулся о лежавшее перед домом бревно и упал на снег, но торопливо вскочил и догнал отца и Ягну на повороте дороги у озера.

— Ступай своей дорогой и не приставай к людям! — крикнул Борына, обернувшись.

Ягна с визгом убежала в избу, а Юзя совала старику в руки кол и кричала:

— Бейте этого разбойника, бейте, тато!

— Пустите ее, пустите! — бормотал Антек, уже ничего не соображая, и лез на отца с кулаками.

— Сказано тебе — уйди или, видит бог, убью, как собаку! Слышишь? — крикнул опять Борына, готовый на все. Антек невольно попятился, руки у него опустились, страх охватил его с такой силой, что он весь задрожал. А старик не спеша зашагал к дому.

Антек не кинулся за ним. Он стоял растерянный, водя вокруг бессмысленным взглядом. На дороге уже не было никого, ярко светила луна, и снег искрился в ее лучах, но что-то мрачное было в белизне заснеженных улиц. Антек пришел в себя только в корчме, куда его привели приятели, они побежали к нему на помощь, когда разнесся слух, что он дерется с отцом.

Веселье кончилось. Было уже поздно, и все стали расходиться по домам. Корчма быстро опустела, а на улицах еще некоторое время звучали оклики и песни. Оставались в корчме только репецкие, которые собирались ночевать у Янкеля. Пан Яцек играл им на скрипке какие-то печальные песни, а они сидели за столом, подпирая головы руками, слушали и вздыхали. Оставался еще и Антек, одиноко сидевший в углу; товарищи пытались говорить с ним, но он ничего не отвечал, и все ушли, оставив его одного. Он сидел неподвижно, как мертвый, и тщетно Янкель напоминал ему, что сейчас будет запирать корчму, — Антек не слышал и ничего не сознавал. Очнулся только тогда, когда услышал голос Ганки, которой люди сказали, что он опять подрался с отцом.

— Чего тебе? — спросил он.

— Пойдем домой, поздно уже, — просила Ганка, борясь со слезами.

— Ступай одна, не пойду я с тобой. Уйди прочь, говорю! — крикнул он грозно, потом вдруг нагнулся к ней и прямо в лицо сказал:

— Если бы меня в кандалы заковали да в яму посадили, и то я был бы свободнее, чем живя с тобой. Слышишь — свободнее!

Ганка горько заплакала и ушла. Тогда и он встал, вышел и побрел к мельнице.

Ночь была светлая, вся купалась в лунном блеске, от деревьев ложились длинные серебристо-голубые тени, а мороз был такой, что часто потрескивали жерди в изгородях. Мертвая студеная тишина окутала мир; деревня уже спала, ни одно окошко не светилось, ни одна собака не лаяла, не стучала мельница, и только от корчмы доносился хриплый голос Амброжия, — он, по своему обыкновению, распевал среди дороги, но тихо, как сквозь сон.

Антек медленно, с трудом плелся мимо озера, иногда останавливался, окидывал все невидящим взглядом, тревожно прислушивался… В голове все еще звучали страшные слова отца, все еще видел он перед собой свирепый взгляд, сразивший его. И он невольно отступал, страх сжимал ему горло, сердце замирало, волосы вставали дыбом, — и он забывал свою ненависть, забывал любовь, все исчезало из памяти, оставался лишь смертельный ужас, отчаяние, горькое чувство бессилия.

Сам того не замечая, он пошел по направлению к дому. Вдруг со стороны костела до него донесся чей-то жалобный плач и громкие причитания. Перед распятием, у самых ворот кладбища, лежал кто-то, распростершись на снегу. Тень, падавшая от ограды кладбища, мешала что-нибудь разглядеть. Антек нагнулся, думая, что это какой-нибудь странник или пьяный, — но то лежала Ганка, взывая к Богу о милосердии.

— Пойдем домой, ведь холодище какой! Пойдем, Гануся! — просил он, чувствуя, как оттаивает душа, но Ганка не отзывалась, и он насильно поднял ее и повел домой.

Они ни о чем не говорили дорогой, потому что Ганка все время плакала навзрыд.

VIII

После этого праздника в доме у Борыны было тихо, как в могиле. Ни слез, ни криков, ни ругани, только тяжелое, зловещее молчание, насыщенное тайным гневом и горечью.

Весь дом замолк, помрачнел, жил в постоянной тревоге и ожидании чего-то страшного, — как будто потолок мог каждую минуту обрушиться на головы.

Старик ни тогда ночью, когда они вернулись из корчмы, ни на другой день не сказал Ягусе ни одного резкого слова, и даже Доминиковой не пожаловался, — как будто ничего не случилось. Но он расхворался от тайно бушевавшей в нем злобы и не мог подняться с постели — у него все время замирало сердце, кололо в боку и лихорадило.