Мужики

Матеуш позвал Кобуса и Антека (который все время держался в стороне и о чем-то думал), и они втроем отправились к Клембу, где еще сидели старики. Они все сообща решили завтра кое-что предпринять и разошлись по домам.

Было уже поздно, в избах погасли огни, и тихо стало в деревне — только изредка собака залает или ветер прошумит, качая мерзлые деревья, и они в темноте задевают друг друга, а потом долго и тревожно шепчутся. Подморозило изрядно, плетни побелели от инея. А вскоре после полуночи звезды скрылись, стемнело и стало как-то жутко кругом. Все в деревне спали, но сон был тяжелый, беспокойный, то и дело плакали дети, или просыпался кто-нибудь из взрослых, весь в поту, в непонятном испуге, и для ободрения шептал молитву, или, разбуженный каким-то стуком, вставал, чтобы посмотреть, не воры ли ломятся. Люди кричали во сне, объясняя потом, что это их домовой душил. А то вдруг где-то выли собаки так жалобно, что у проснувшихся сердце замирало от страшных предчувствий…

Ночь тянулась долго и томительно, оплетая душу тревогой, насылая дурные сны, полные кошмарных видений.

А когда рассвело, в тот ранний час, когда еще люди только глаза открывают и сонно поднимают с подушки отяжелевшие головы, Антек помчался на колокольню и начал звонить, как на пожар…

Тщетно Амброжий и органист пытались помешать ему, — он их обругал, чуть не побил и продолжал звонить изо всей мочи.

Медленно, уныло разносился звон колокола, встревоженные люди выбегали полуодетые — узнать, что случилось, да так уже и оставались на улице, стояли, как окаменелые, и слушали, а колокол все гудел в проблесках утра, зловеще и так громко, что дрожала земля, перепуганные птицы улетали к лесу, а люди в тревоге крестились.

Матеуш, Кобус и другие бегали по деревне, стучали палками в ворота и кричали:

— В лес! В лес! Выходи, кто жив! Собирайтесь у корчмы! В лес пойдем!

Успокоенные мужики поспешно одевались и бежали к корчме, где уже стоял Клемб и несколько других хозяев.

И закишели людьми улицы, дворы, дороги, шумно стало во всех избах, кричали дети, женщины перекликались через сады, поднялась такая суматоха и беготня, словно в деревне вспыхнул пожар.

— В лес! Выходите, кто с чем может — с косой, так с косой, с цепами, с топорами, с кольями, все берите!

— В лес! — загудела деревня так, что воздух дрожал от этого крика.

День уже наступил, ясный и тихий, в морозной дымке. Деревья стояли в инее, как в паутине, земля хрустела под ногами, замерзшие лужи блестели, как битое стекло, свежий воздух пощипывал ноздри, и далеко разносились крики и говор.

Но понемногу все утихло. Сдержанный гнев и какая-то суровая, уверенная, непреклонная сила чувствовались в этом молчании.

Толпа росла, заняла уже всю площадь перед корчмой, до самой дороги люди стояли тесно, плечо к плечу. И все еще подходили запоздавшие. Здоровались, молча становились где попало и, оглядываясь по сторонам, терпеливо ожидали стариков, которые пошли за Борыной. Борына считался первым человеком в деревне, и ему подобало вести народ. Знали, что без него ни один хозяин не тронется с места.

И люди стояли спокойно и тихо, как дремучий лес, заслушавшийся голосов в своей чаще и лепета струй, текущих где-то меж корней. Порой падало чье-нибудь слово, порой взлетал в воздух кулак и глаза вспыхивали ярче, и быстрее качались бараньи шапки на головах, — но опять все стихали и стояли неподвижно, как уставленные рядом снопы.

Прибежал кузнец и, пробираясь сквозь толпу, начал отговаривать мужиков от их замысла, пугать их, что всю деревню за это сгноят в тюрьме. А за ним и мельник твердил то же самое, но никто их не слушал — все хорошо знали, что оба подслуживаются к помещику, что им этот поход деревни не выгоден.

Пришел Рох и со слезами уговаривал мужиков одуматься, но и это не помогло.

В конце концов и сам ксендз прибежал их вразумлять, а они его не захотели слушать, стояли неподвижно, и шапки никто не снял, никто не приложился к его руке, а один даже крикнул громко:

— Платят ему — вот он и старается!

— Проповедью за убыток не заплатишь! — с насмешкой подхватил другой.

Все смотрели на него так зло и угрюмо, что ксендз даже расплакался, но продолжал заклинать их всем святым, чтобы они опомнились и разошлись по домам. Он не докончил, потому что пришел Борына и вся толпа устремилась к нему.

Мацей был бледен как мел, от нахмуренного, сурового лица так и веяло холодом, а глаза сверкали, как у волка. Он шел, с достоинством выпрямившись, здоровался со знакомыми кивком головы и водил взглядом по толпе. Перед ним расступались, давая ему дорогу, и он встал на бревна, лежавшие перед корчмой, но не успел и рта раскрыть, как в толпе закричали:

— Ведите нас, Мацей! Ведите!

— В лес! В лес! — надрывались другие.

Когда наступила тишина, Борына наклонился вперед, простер руки и громко заговорил: