Мужики и бабы

Кадыков сидел за столом на табуретке, а Успенский напротив на скамье, опираясь о стенку.

– Да ты чего в окно смотришь? А то и я начну в окно глядеть.

Кадыков мельком взглянул на него и выдавил:

– Уволить тебя приказал…

Успенский присвистнул:

– Причины?

– Социальное происхождение. Говорит, сын религиозного культа.

– Ага! А ты не сказал ему, случаем, что Добролюбов и Чернышевский тоже были из поповичей? И академик Павлов семинарию кончал…

Кадыков молча курил и глядел теперь в пол себе под ноги.

Успенский вдруг хлопнул себя рукой по лбу:

– Постой! А ты читал книжку Тодорского «Год – с винтовкой и плугом»?

– Нет, не читал.

– Между прочим, этот Тодорский тоже бывший офицер и сын попа. А ведь его Ленин часто цитировал, даже говорил, что беспартийный Тодорский лучше понимает смысл построения социализма, чем некоторые коммунисты. И особенно Ленин высоко оценил главу из этой книги насчет построения на кооперативных началах хромового завода и лесопилки с привлечением в дело бывших промышленников.

– Ну, ну? – поднял голову Кадыков.

– Там есть одно место, я прочту его тебе по памяти. Ленин его цитировал. А написано там примерно вот что: это еще, мол, полдела – ударить эксплуататоров по рукам, доконать их. Главное – надо привлечь их в дело, заставить работать этих специалистов, помочь их же руками улучшить новую жизнь и укрепить Советское государство… Вот в чем гвоздь! Вот поэтому Ленин и говорит, что некоторые неразумные партийцы не токмо что старым специалистам, матери родной не доверяют строить социализм.

– Дак на то он и Ленин, – сказал Кадыков. – А вот придет к нам на чистку госаппарата Возвышаев, вычистит тебя с треском и на ту книжку не поглядит. И попробуй устройся тогда на работу. Тебе же лучше будет, ежели ты теперь сам уйдешь.

– Н-да, пожалуй, ты прав. – Успенский встал, прошелся по каморке. – Ну что ж, брат Зиновий. Пора и честь знать… Засиделся я тут у вас в счетоводах.

– Какой ты счетовод? Ты – председатель. Все дело на тебе. А я так, для видимости. Ты уйдешь – и артель развалится. И удержать тебя мы не в силах.

– Хороший ты мужик, Зиновий… Честный, а вот не понимаешь текущего момента, как сказал бы Возвышаев: руководящая основа должна быть чиста от чуждых элементов. А я и есть чуждый элемент.

– Чего?

– Изгой. Понял? Раньше, еще до крепостного права, был такой термин на Руси. Изгой! Ну, вроде безземельного крестьянина.

– Почему ж? У тебя есть земля. Надел имеешь по всем правилам.

– По всем правилам, говоришь? А по какому правилу уволили меня из волости? Я два года провоевал в гражданскую… Ротой командовал.

– Об чем разговор? Разве тебя кто винит?

– Вот именно. Кто меня винит? Ни-икто. – Успенский нервно хохотнул. – Меня всего лишь не допускают в руководящий сектор. Мне отводится так называемая среда обслуживания. Всяк сверчок знай свой шесток. – Он сел на скамью и запрокинул голову к стене.

Помолчали.

– Куда ж ты теперь пойдешь? – нетерпеливо спросил Кадыков.

– Не знаю, брат Зиновий… Признаться, мне и самому надоело возиться с землей, да с кирпичами, да с подрядами. Все ж таки я в университете учился… Правда, не кончил – война помешала…

– Вон, в Степанове новую школу открывают… Второй ступени. Учителя, говорят, нужны…

– Тоже дело… Одно жаль – с Тихановом расставаться. На крючок я сел.

– Что за крюк?

– Есть, брат Зиновий, такая штука – потрогать ее не потрогаешь, а чуешь инда печенками…

5

Дмитрий Иванович Успенский был известен в Тиханове как человек необыкновенный, то есть чудак. Жил он бобылем, по деревенскому понятию тридцатилетний человек – не холостяк, а уже бобыль. Жил он весело, шумно, как говорится, на широкую ногу: играл в карты, пил в трактирах, принимал гостей.

А чего ему не пить? Жалованье от артели он получал хорошее, дом оставил отец просторный – на высоком фундаменте, из красного лесу, под железной крышей и стоял на краю села: удобно! Лишний кто заглянет – никто не увидит. И добра оставил отец полную кладовую, да еще двух коров симментальской породы, да серого мерина-битюга, хоть сто пудов клади – увезет. Эх, такое хозяйство да в хорошие бы руки! А этот и коров и мерина держал в людях на прокорме. Правда, деньги кой-какие шли ему, да все не впрок. И до нарядов был он не охоч, больше все простые рубашки носил да толстовки. Но сапоги любил. Этих был у него целый набор, по любой погоде: и тяжелые бахилы, что твои корабли, в любую грязь плыви – не потонешь, и хромовые посуху, и даже мягкие кавказские сапожки из желтого шевро, как шелковые, хоть в карман клади. Да ружья любил, да собак. Люди снисходительно извиняли его, говоря:

– А что ж вы хотите? У него корень сырой. Яблоко от яблони недалеко падает.

Намекали при этом на покойного отца, батюшку Ивана.

Тот по большим праздникам не только что за день, за два дня не мог села обойти. Начнет обход честь честью: дьякона прихватит, псаломщика, богоносцев… А кончит в одиночестве, где-нибудь за гостевым столом, заснув на собственном локте.