Мужики и бабы

В Тиханово Успенский вошел с кладбищенского конца. Всю церковную ограду запрудила огромная толпа; если бы не отсутствие телег, да лошадей, да пестрых товаров, можно было бы подумать, что весь базар переместился с трактирной площади сюда, за железную ограду. Но толпа эта, в отличие от живой, текучей базарной толпы, казалась мертвой, люди стояли, словно кочки в недвижной болотной воде, и тишина была напряженная, как на похоронах, в ожидании выноса гроба.

Успенский подошел к Лепилиной кузнице, в молчаливом приветствии чуть приподнял шапку с головы, ему ответили тем же полупоклоном с десяток мужиков.

- Что здесь происходит? - спросил он.

- Черти бога осаждают, - ответил Лепило. - А мы поглядим, кто кого одолеет.

- Сейчас ты ничего не увидишь, - отозвался Прокоп. - Эдак лет через пятьдесят или сто видно будет, как сложится жизнь - по-божески или по законам антихриста.

- А ты что, два века хочешь прожить?

- Мне и свой-то прожить толком не дают. Не о себе говорю - о народе.

- Народ ноне осатанел совсем, - сказал Кукурай. - Это ж надо, колокола сымают.

- Ты, слепой дурень, не вякай! - обругал его Лепило. - Нешто народ колокола сымает?

- Зь-зе-зенин с Як-як-як... - забился Иван Заика в попытке выговорить имена поломщиков.

- Поняли! Завтра доскажешь, - остановил его Лепило.

- Тьфу, Лепила, мать твою! - выругался Иван.

Между тем с самого верхнего, зеленого, купола большой колокольни слетела стая галок и с громким тревожным криком закружила над крестами. Толпа заволновалась, загудела:

- Ну, опять пошли на приступ...

- Теперь гляди в окна - вынырнут...

- Счас выползут... тараканы. Чтоб им шею сломать. Туды их мать!

И в самом деле, через минуту они появились в проемах высокой колокольни. Их было четверо, в руках они держали веревки и какие-то посудины - не то бутыли, не то лагуны. Там, на непомерной высоте, в сквозных проемах колокольни на фоне сумрачного неба они и в самом деле казались черными, как тараканы. Ни их инструмента, ни тем более лиц невозможно было разглядеть отсюда.

- Что за люди? - спросил Успенский.

- Из наших один Ротастенький... Килограмм из Степанова, да двоих привезли из Пугасова - говорят, из тюрьмы. Добровольцы.

- А Зенин где ж?

- Тот на земле распоряжается.

- Гляди-ка, вроде бы веревками сцепы обвязывают. К чему бы это?

- Говорят, жечь будут. Карасином обольют веревки да подожгут.

- Пилой пробовали - не берет.

- Сцепы-то дубовые...

- Топор, говорят, отскакивает, бьет, как по пузе.

- Свят, свят, свят. Накажи их, господи! Чтоб руки у них поотымались.

- Ты, слепой дурень, не каркай! Слышишь? Не то я тебя налажу отсюда по шее.

Успенский прошел в растворенные железные ворота, протиснулся сквозь толпу к высокой многоступенчатой паперти. Возле распахнутых железных дверей, крашенных зеленой краской, стоял Сенечка Зенин в кожаном картузе и перебрехивался с наседавшими прихожанами. За Зениным в синих шинелях и буденновских шлемах стояло четверо милиционеров: двое тихановских - все те же Кулек и Сима, двое незнакомых. Сенечка стоял, засунув руки в боковые карманы суконного пиджака, растопырив широко ноги в сапогах, отвечал с ухмылочкой, бойко, с прибаутками:

- Ваша церковь переименована в дурдом. А поскольку дураки в Тиханове перевелись, стало быть, и дурдом закрывается.

- Свои перевелись, залетные появились! - кричали из толпы.

- Это какие такие - залетные?

- А вот подзаборники всякие, вроде тебя.

- Это что за кулацкий подголосок? А ну, покажись!

Кто-то поднял кулак и крикнул:

- На, посмотри да понюхай, чем пахнет!

- Сколько ни злобствуйте, а колокола собьем!

- Самого бы тебя с колокольни сбросить вместо колокола!

- Вот ужо доберемся до тебя, антихриста! - грозилась кулаком худая, как сухостойное дерево, мать Карузика.

- Ты, мамаша, поменьше махай руками, не то обломишь их невзначай, ласково уговаривал ее Зенин. - Вон какие они сухонькие у тебя.

- У-у, бесстыжие глаза! Он еще смеется. В него плюют, а ему божья роса.

- Такая сатанинская порода. Потому и подбирают этаких вот... выкрикивали из толпы.

- Напрасно вы, граждане-товарищи, портите себе настроение непотребными словами. Ведь вам же русским языком еще вчера было сказано: кто не согласен с постановлением о закрытии церкви, ступайте в храм и ставьте свои имена и подписи. Книга лежит на алтаре, храм открыт вторые сутки. И что же? Поставил кто-либо свою подпись? Никто! Но, как известно: молчание - знак согласия. Что ж вы шумите? Кто не согласен, прошу в церковь! Только строго по одному. У нас порядок.

Идти в церковь, писать в книгу свои имена никто не поспешал, каждый поглядывал с опаской и недоверием на того верхнего оратора и как бы говорил всем своим настороженным видом: "Эхва, а дураков-то и в самом деле перевели". А еще Успенский заметил: здесь, в передовой толпе, жались то старухи, то подростки, то никудышные мужики вроде Савки Клина или Вани Парфешина. Мужики самостоятельные останавливались на почтительном расстоянии либо вовсе не появлялись. И он подумал, что клюевская конфискация не прошла для тихановцев даром, село затаилось в ожидании новых ударов и бедствий.