Мужская школа

Легко, конечно, сказать: не потерять там, где мы слабее. Но две, три, пять секунд на коротком этапе, это все десять — на длинном. И тут весь фокус в том, удастся ли обман, или, вежливее говоря, тактическая уловка. Чтобы первая команда тридцать восьмой клюнула на нашу хитрость и рванула за первой же командой шестнадцатой. А вторую проморгала. Так должно было произойти по нашему тайному плану.

Дальнейшее мне неизвестно. Картину действительного события мы восстанавливали по рассказам бегунов, потому что школьный учитель физкультуры был лицом заинтересованным и в судейской машине, идущей за бегунами, присутствовать не мог, я стоял на своем этапе и бежал на финишном отрезке за вторую, то есть сильнейшую команду. Этап у меня был короткий, спринтерский.

Похоже, у нас получилось, что касается тридцать восьмой. И Сашка Кутузов, как планировалось, вырвался по правой стороне дороги, пока лидер тридцать восьмой аккуратно следовал за Женей Багиным, и потом мы удержали лидерство, но в интригах с единственным противником проворонили команду четырнадцатой школы, пятки которой вдруг замаячили перед нами. Только на предпоследнем этапе мы снова выскочили вперед. А на последнем я шёл в паре с Кимкой, надо же. И принял эстафету первым, вплотную за мной парень из четырнадцатой, метрах в десяти — Кимка.

Ну я рванул! Бежать было неудобно это не стадион, на ногах не шиповки, плотно входящие в гаревую дорожку, а резиновые тапки, и пятки отбивает асфальт, хотя туда и подложены мягкие прокладки. Но хуже всего, что ты первый: как он там, за спиной выдохся или, наоборот, набирает силы, подтягивается вплотную, чтобы, напрягшись, рвануть вперёд, обойти на последних метрах?

Хотя этап знаком до последней выбоины, оборачиваться нельзя — ведь тут каждое мгновение важно только вперёд, только к цели, каждый мускул, даже самый пассивный, должен быть напряжён и работать на бег.

Шаги за спиной стихли, но потом послышались вновь. Их удар, их частота были другими, как будто бежал совсем другой человек. Я собрал все силы, рядом мелькнуло лицо Николая Егоровича, искаженное криком:

Раз-два, — кричал он. Чаще, чаще! задавал мне ритм.

Потом толпа прямо перед тобой, а метров за пять перед нею белая черта, финишная ленточка. Я собрал остатки сил и вмазался в неё. Сзади меня шлёпнули влажной рукой, я обернулся: Кимка. Он был вторым, четырнадцатую всё-таки обштопал. Надо же но я-то проиграл! Он сократил десять метров, секунды, наверное, четыре, но, по сути, обошёл меня по времени, и только разрыв, с которым я принял эстафету, позволил нам выиграть.

В общем, было бы над чем пострадать, однако в школе, куда мы собрались более чем возбуждённые своей победой, произошло нечто невероятное.

Негр чего-то упёрся в кладовку, где у него хранился разный инвентарь, а в классе, где собрались обе команды и было очень шумно и тесно, вдруг появились три бутылки шампанского, с треском вылетели пробки, с хохотом, прямо из горлышка, победители стали глотать пенистое пойло и то ли от усталости, то ли оттого, что с утра никто не ел, некоторых ребят тотчас повело — гул приобрел какой-то новый, надрывный тон, и надо же тут было появиться этому Фридриху. Впрочем, Фридрих Штейн из девятого «б» зашёл, чтобы поздравить с победой, маленький, ярко-рыжий шахматист, чемпион по мозгам, школьная, в общем, гордость, потому что он первым заработал значок перворазрядника — словом, сперва две команды, сорок глоток, заорали, приветствуя Фридриха, но это был дикий и опасный крик. Фридриха подхватили и начали подбрасывать к потолку, да так сильно, что он стал вмазываться в этот потолок и орать. Его форменный китель, с которым он не расстался и в это эстафетное воскресенье, покрылся белыми пятнами от потолочной побелки, и в общем крике я увидел его застывшие от ужаса и недоумения глаза и открытый розовый рот.

Я заорал, приказывая прекратить, но моего голоса никто не услышал, я рванулся в толпу, но до центра, который выплёвывал вверх рыжего Фридриха, протолкаться не сумел. Потом в какое-то мгновение Фридрих оказался на учительском столе я просто увидел, что его больше не подбрасывают, хотя по-прежнему дико орут, — затем толпа рассыпалась, свалилась с парт, вытекла из проходов, давясь в дверях, кинулась на выход, и тут я увидел Фридриха. Брюки его были расстёгнуты и приспущены, и он подтягивает мокрые трусы мокрые, надо же! — от чернил. Рядом валялась раскрытая непроливайка.

Он не выл, не кричал, не ругался. Он свалился с этого проклятого лобного места, подтянул брюки, невидящим взглядом осмотрелся, стриганул лезвием голубых глаз моё лицо и выскочил в коридор.

Я выбежал вслед за ним, но прошла уже целая минута, целая вечность.

Я поймал себя на мысли, что это уже было. Было со мной когда-то. Вот так же я бежал сквозь коридор, к стенам которого прислонились злые мальчишки. Только теперь они кричали мне приветливые слова, звали остаться, спрашивали, смеясь, — ты что, шуток не понимаешь?