Мужская тетрадь

Часто повторяя слово «хороший», я рискую напрочь стереть его твердый, всеми ощутимый смысл. Но на что нам еще и надеяться, как не на то, что словам будут милосердно оставлены или возвращены их значения, что, заглянув под то, что мы называли «хороший человек» и улыбались от удовольствия, мы не обнаружим распавшегося монстра, что наш добрый сосед по дачному участку, крепкий семьянин, работник и домосед, не будет увезен милицейской машиной за расхищение в «особо крупных», а хмурый шофер с веселыми глазами, подвозящий нас ночной порой и болтающий о жене и детках, не обернет к нам хищный оскал животной рожи. Знакомая жизнь и знакомые люди всегда чувствовались в Лаврове, хотя начинал он в Театре юных зрителей с чистой и звонкой буффонады (одна из первых ролей – Черный клоун в представлении «Наш цирк»). Крестьянин и хозяин дома Михаил Пряслин в «Доме» Ф. Абрамова – Л. Додина надолго определил тональность существования актера в ансамбле театра. Но в одной и той же тональности можно сыграть и собачий вальс, и симфонию. Ходить одной и той же дорогой десятилетиями можно в скуке и утомлении, а можно поднимаясь все выше и выше. Цветы расцветают и отцветают, но дерево приращивает себя, не сетуя на непогоду, но включая ее времена в кольца собственной плоти… Мера социальной достоверности Лаврова всегда была несомненной. Если уж он приходил на сцену как шофер или крестьянин, с ним приходила знакомая жизнь, щурясь, насмешничая, тревожась и недоумевая. Но наступил, как кажется, момент, когда Лавров, оставаясь самим собой, дорос до незнакомых доселе пространств. «Зимнюю сказку» Шекспира, начерченную на сцене Малого драматического элегантной и сухопарой английской режиссурой, он играет довольно привычно для себя, крепко и весело. Он – тот самый пастух, что нашел брошенное царственное дитя, балакающий на грубом диалекте низов, надежный, добрый простец. Оба творческих «крыла» Николая Лаврова – и то, что от знакомой жизни, от достоверности происхождения и полновесной натуральности облика, повадки и душевных движений, и то, что от знакомого театра, от цирковой резвости и шутейной игры, – задействованы. Но вдруг иной раз проступает в актере какая-то более высокая мера обобщения. Ведь его комический простец, забавный дурашка, оказался в героях рассказанной сказки – где другие путали и злодействовали, он повел себя молодцом. Нашел, вырастил ребенка, за все ответил, всем помог, восстановил порядок, исполнил Завет. Не какой-то там эпизодический пастух – Пастух в настоящем смысле слова. Прямого пафоса в этой роли нет, да и вообще Лавров редко его себе позволяет, просто с его появлением театральная бутафория оборачивается правдой вымысла, и трогательная серьезность, с какой актер относится к любым предлагаемым обстоятельствам, превращает на мгновения голую сцену в берег подлинного моря. Да, была буря, плакал брошенный ребенок, человек пошел на голос судьбы…

Наверное, крупная, серьезная работа актера над «Мрамором» Иосифа Бродского (постановка Григория Дитятковского) в союзе с одним из лучших актеров страны, Сергеем Дрейденом, завела его еще дальше в пространства поэтических обобщений. Во всяком случае, Лев Додин, отдавая Лаврову роль Эфраима Кэббота в «Любви под вязами» Юджина О'Нила, что играл в свое время специально приглашенный Евгений Лебедев, не только проявил известное великодушие и дал хорошему актеру вволю поиграть, но и обрел в репертуаре новый спектакль. Спектакль именно той силы обобщения, что и предполагалась когда-то, когда сцену впервые застилали шкурами и впервые пел тягучий голос раввина. Спектакль о тех, кто живет первозданной жизнью, строит на камнях и слушается не слушается Бога.

«С Богом!» – говорим мы близким, напутствуя их в дорогу и наивно полагая, что наше пожелание облегчит им грядущее. А с Богом – не значит легче, с Богом тяжко, трудно с Богом, с тем Богом, что боролся с Иаковом, вразумлял Моисея, вдохновлял Иеремию и пытал Иова. С таким Богом, велящим строить в пустыне и говорящим ночью с одним лишь тобой, живет великий, одинокий и несчастный Эфраим Кэббот, Николай Лавров.

Все, что в пьесе говорится об Эфраиме, праотце Аврааме без семьи и пастыре без стада, обращено актером в несомненную наглядную правду. Силищи в нем немерено. Не старец, а строитель, не деспот, а воин. Он грозен и крепок, он все построил своими руками, ему так велел его Бог, и не с кем ему больше здесь разговаривать. Ничуть не теряя своей обычной органики человека, под ногами у которого может быть только земля, все с той же пластикой надежного работника, Лавров помещает своего героя в библейские пространства Закона и Завета, проживая трагедию великого мужского одиночества.