Мужская тетрадь

Что он видит перед собой? С кем говорит? Ему не найти никаких связей с миром, с домашними, с соседями – так отталкивает и пугает его суровое ожесточение, бессмысленная, на сторонний взгляд, дикая воля строителя в пустыне. Его мучает неизбывная тоска по живому, животному теплу, но он – строитель из камня, а потому обречен на вечный холод. Пляшет ли он лихо на сельском празднике, говорит ли с женой, тянет ли повозку – он заключен незримым Заветом в своем огромном, холодном и мучительном пространстве. В сравнении с этой каторгой перипетии страсти мачехи к пасынку (на чем, собственно, и построена пьеса) кажутся мелодраматической возней. Эфраим-Лавров играет человека, нависающего, как скала над равниной, и пойманного Богом в ловушку собственной огромной силы. Незримый Бог, любящий поговорить ночью в пустыне, властно и неотвратимо пытает Эфраима, как и всех своих избранных и любимых детей, ничуть не заботясь о его житейском благополучии.

Весь спектакль Лавров каким-то чудом держит выбранный масштаб образа, лишь в паре-тройке реплик съезжая в добродушно-хитрованский юморок крестьянина-простеца, столь привычный ему. Роль выращена настолько изнутри, что никакому пересказу внешних приемов не поддается. Их и нету. Сидит человек на сцене и восклицает с тоской: «Никто никогда не понимал меня!» – а ты понимаешь, что тут бесконечность одинокого упрямого строительства, годы крушения надежд, груды перетасканных сизифовых камней и вечный повелительный голос «Эфраим!», требующий невозможного. «Хороший мужчина, очень хороший мужчина» поднят от теплой земли к холодному небу, и судьба его восхищает и страшит…

Я радуюсь внутреннему органическому росту актера Лаврова, который Николай, росту, который ободряет и обогащает всех нас, преданных старинному смыслу театра как места, где нам могут поведать о том, чего мы не знали, и напомнить то, что мы забыли; я также, пользуясь случаем, шлю привет всем хмурым и упрямым служителям своего дела, хорошим мужчинам, идущим по утрам строить порученное и чинить разрушенное, всем, кто до сих пор читает про себя стихи, ведет хозяйство и живет себе с Богом.

Июнь 1999

Спрятанный человек

Актер Сергей Мигицко

Тогда на свете стоял 1976 год и спасение от действительности стоило дешево – когда пятьдесят, а когда и тридцать копеек; пятьдесят – то был дивный «страфантен», откидное сиденье в Ленинградском театре музыкальной комедии, где въявь блистала Гликерия Богданова-Чеснокова и гремел удалой мюзикл про «свадьбу Кречинского»; тридцать копеек – входной в ТЮЗ, зрелый Корогодский и юный Додин; настоящий, с местом, билет тянул на полновесный рубль – и приходилось доставать этот рубль, отправляясь «на Алису Фрейндлих» в Ленсовета. А тут зашелестело, что у И.П. Владимирова в этом году выдающийся курс, такой курс, что впору новый театр открывать, и открыли, назвали – «Молодежный театр», первая птица вереницы «молодых» и «молодежных» трупп с заведомо летучей судьбой (как и движение, несколько позже возникшее, «молодежных жилищных кооперативов», так называемых МЖК: не предусматривалось у человека никакого другого возраста – весело мы жили, ничего не скажешь).

Вот в труппе этого театра-студии и появился для зрителей актер Сергей Мигицко. И первую в своей жизни рецензию, адресованную на конкурс «Напиши о театре» в комсомольской газете «Смена», я написала о нем. Рецензию напечатали, а мне было семнадцать лет. Так что с именем Мигицко у меня прочно связано ощущение внезапной радости.

Он поразил меня исполнением роли Осла в мюзикле «Бременские музыканты». Исключительная пригодность Мигицко для сцены отзывалась в восприятии мгновенными токами веселого понимания – прелестью союза настоящего зрителя и естественнорожденного актера. Мигицко один раз увидишь – и ни с кем не спутаешь, и никогда не забудешь: ничего мелкого, смутного, никакого. Как сказочное чудище, его хорошо описывать с помощью суффикса – ищ: глазищи, ручищи, зубищи; только эта преувеличенность параметров не имеет ничего отталкивающего, наоборот, милая неправильность актера (наверное, необходимая всякому комику) сообщает особую к нему зрительскую симпатию, не ограниченную во времени. Хороша эта, особенная, свобода, когда незачем с ужасом смотреть в зеркало и ждать беды от своей изнашивающейся плоти и дрожать над каждой крапинкой, над каждым волосом – нет, какой есть, такой есть, и по милу хорош.