Мужская тетрадь

Я еще раз повторяю, что из всего разнообразия взаимоотношений артиста и общества для нынешнего разговора я выбираю самую темную, иррациональную грань, скользя по которой мы падаем в пучины «коллективного бессознательного» и отвлекаемся на это время от проблем мастерства актера, социальной или интеллектуальной значимости его ролей и так далее. Олег Даль, сыгравший и Печорина, и несколько его опрощенных разновидностей (Зилова, например), напомнил нам о нестихающей боли в опаленных крыльях Демона. К сожалению, Далю не хватило мощного сериала, в котором он закрепил бы «для народа» то, что было известно интеллигенции. Странноватый гибрид Князя и Падшего ангела он изобразил в «Приключениях принца Флоризеля», снабдив своего принца виновато-смущенной улыбкой невесть зачем придуривающегося демона, обряженного в маскарадное платье аристократически-опереточного душки. По всем приметам наследником Олега Даля может и должен стать Олег Меньшиков, о чем еще будет речь; если, конечно, опять не вмешается «русский коэффициент».

Особым, серьезным типом «воображаемого любовника», ведущего свое происхождение уже не от литературы, является Певец (Орфей).

Орфей – скорее полубог, чем бог, весьма близкий людям персонаж, поскольку от земной жизни его отделяет только дар божественного пения. Орфей многолик и многочислен, он встречается куда чаще Князей и Падших ангелов: чувства женщин к Орфею наиболее похожи на реальную земную любовь и, чтобы сделаться идеальными, должны обрасти дополнениями и обстоятельствами, причинами недосягаемости (Орфей – самый досягаемый из «воображаемых любовников»). Таких причин может быть две: слишком большая слава, изолирующая Орфея и навязывающая княжеское одиночество, совершенно ему чуждое, и гомосексуализм, придающий Орфею легкий колорит Падшего ангела и распространяющий его эротические отношения с массами на оба пола.

Вообще, гомосексуализм, этот атрибут божественной недосягаемости, нередок не только среди Орфеев, но и среди прочих разновидностей «воображаемых любовников». Видимо, совокупление с «женским коллективным бессознательным» было бы для иных слишком изнурительным и тяжким актом без этой магической защиты.

Орфей – будь то Собинов, Лемешев или наш Сергей Рогожин – любовник, явленный во плоти, живой, наиболее доступный. Ни у Печорина, ни у Штирлица невозможно украсть калоши, как то делали поклонницы Лемешева; им и письма не напишешь, и цветочек не подаришь. К тому же Орфей только и делает, что поет о любви. Пограничное существование Орфея между земным и божественным и слабая его связь с последним приводит к тому, что, существуя в качестве «воображаемого любовника», он рождает женский пограничный отряд, блуждающий между мечтой и реальностью и покушающийся на действительное обладание воображаемым. При всей карикатурности этих жертв воображения и холодного отношения к ним общества («не сотвори себе кумира») они все-таки немало оживляют призрачное существование Орфея.

Чудесной вариацией Орфея на русской почве был Владимир Высоцкий. Мне он представляется прекрасным соединением полубога с героем; в нем орфическая призрачность наполнилась страстной героической энергией борца, воина, рыцаря. Понаблюдайте, скажем, за рядом волшебных изменений милого лица Глеба Жеглова в фильме «Место встречи изменить нельзя». Как сквозь стальную решетку одинокого странствующего рыцаря нет-нет да и проглянет нежное, зачарованное лицо Орфея.

Вот мы подобрались к фигуре Рыцаря, он же воин, гусар, и он же пират и корсар. Рыцарь недосягаем потому, что прежде всего служит Своему Долгу, то есть велению какого-то бога. Божествен, таким образом, не он сам, но его Служение. Пират, корсар, воинственный злодей тоже преданы служению, но с обратным знаком. Священное служение – что добру, что злу – провоцирует женскую психику (увы, в равной мере) на завоевание недоступного и отдаленного предмета.

Рыцарей Долга в большом количестве производили русская советская массовая культура и популярное искусство в эпоху тоталитаризма. Тоталитарные боги всегда живут на политическом Олимпе, оставляя людям сферу героического, сформированную наподобие лестницы, по ступеням коей можно добраться и до Олимпа. В более позднее время Рыцарем Долга был Алексей Баталов («Летят журавли», «Девять дней одного года»); физик Гусев, преданно служащий делу ядерного распада, оказывался недоступен собственной жене; но женщины никогда не обращают внимания на конкретное содержание Долга, их привлекает сам тонус Священного служения, тот градус, что позволяет угадывать в избраннике божественный темперамент.

Сюда же подверстывается череда мушкетеров, гусар и гардемаринов, окаймленная иноземным колоритом или исторической дистанцией; из современного кинематорафа Рыцарь почти вовсе испарился, оставив отечественным женщинам слабую надежду на Кевина Костнера, – только что он может один?