Мужской день

Но я долго не мог заснуть, потому что было еще светло, и напряженно думал. Думал я вот о чем. Мы все вместе с тетей Катей, Мишкой и Славиком занимали в доме две комнаты на втором этаже. А всего комнат в доме было столько, что я даже не мог их сосчитать. Я лежал и думал о том, что воры могут неслышно и незаметно залезть в окно первого этажа.

Первый этаж мы сразу решили не занимать, потому что там было совсем уж грязно и все разломано.

– Бомжи жили! – сказала мама. – Люди такие, бездомные, – объяснила она мне. – Они тут зимой грелись, спасибо, весь дом не сожгли. Видишь, тут вот они спали, на этом тюфяке. Господи, гадость какая, – сказала мама и закрыла за собой дверь.

Больше эту дверь она никогда не открывала, хотя и грозилась целое лето вымыть весь дом, навести везде порядок. Но времени у нее на это не было. По будням она приезжала поздно, а то и совсем не приезжала: оставалась в Москве, несмотря на данное мне обещание. Оставаться в Москве мама не любила, потому что волновалась за Мишку и немножко за меня. Но и другого выхода у нее не было – началась срочная работа.

– Ну что же я, ночной электричкой поеду? – сокрушалась она.

Если мама приезжала нормально, часиков в семь или восемь, я уже, конечно, ничего не боялся. Я послушно ужинал, ходил вместе с ней по участку и по нашей улице и даже сопровождал ее в длинный поход за козьим молоком.

В поход нужно было идти на другой конец улицы, по пыльной дороге, в скучном и сумеречном деревенском воздухе. Потом нужно было долго и нудно сидеть на завалинке, ждать, пока козу подоят и вынесут банку противного теплого молока.

– На, пей, – заставляла меня мама. – Тут сплошные витамины.

Меня предергивало от отвращения, но ради мамы я выпивал пару больших жирных глотков. Мама удовлетворенно вздыхала, и мы шли обратно.

Если же мама не приезжала, все было совсем по-другому.

Воздух на улице быстро загустевал и становился прохладным на ощупь. Все вокруг становилось каким-то влажным. Соседние дома быстро темнели в синеватом тумане. Из крапивы доносилось странное шуршанье. Это шныряли мыши.

«И как тут люди живут вообще? – думал я. – С ума можно сойти».

Я обходил свои владения, взяв в руки крепкую палку.

«Эх, был бы у меня нож! – думал я с тоской. – Я бы его с собой в кровать брал!»

Вечерний лес колыхался вдали какими-то огоньками. От травы шел пар. Ветер гнул к земле кривые вишенные деревья. Я подходил к поленнице старых сгнивших дров и начинал бросать их просто так, безо всякого смысла.

– Лева! – кричала тетя Катя. – Иди спать! Поздно уже!

Ложилась тетя Катя рано, по деревенской привычке. Телевизора у нас не было, радио тоже. Тетя Катя выключала свет, потом еще ходила немножко по коридору босыми ногами, потом, скрипнув кроватью, мгновенно затихала рядом с храпящим Славиком.

Мишка вообще уже давно спал без задних ног.

А я все лежал и таращил глаза.

Я думал о том, что происходит сейчас на первом этаже. И почему оттуда раздаются всякие разные звуки. И как легко можно отодрать доски, которыми заколочена окна, влезть через разбитое стекло, подняться по лестнице...

Но постепенно сон все же наваливался на меня.

Он душил меня ватным воздухом, пугал сотнями светлячков, которые носились в воздухе перед глазами, потом я почему-то начинал очень близко видеть заброшенные грядки с нашей зеленой редькой, которая в неисчислимых количествах росла в этой сухой земле, потом я понимал, что сам ползу по этим грядкам, а кто-то топчет меня большой босой ногой, и чтобы оторваться, я делал усилие, страшное усилие, и взлетал над кустами...

* * *

Так продолжалось почти каждый день.

После завтрака я уезжал в лес, или в магазин, или просто ездил по поселковым улицам, или сразу по всем трем маршрутам, успевая еще и заехать на станцию, чтобы посмотреть железнодорожное расписание.

Потом я до обеда бесцельно бродил по участку, изучая забор, сарай, ржавую бочку с водой, крыльцо, подвал, чердак – словом, все огромное хозяйство, которое досталось нам от кого-то в наследство.

Славик тоже бродил за мной и постоянно ныл, что хочет во что-нибудь поиграть. То ли из-за Славика, то ли оттого, что все время подворачивались какие-то хозяйственные дела, я никак не мог придумать для себя какую-нибудь нормальную игру.

Для меня нормальной игрой было то состояние, когда я мог себя кем-нибудь вообразить. Неважно – кем. Хоть кем-нибудь.

Но для этого нужно было одно условие: вспомнить какой-нибудь фильм и представить себя в нем кем-то героическим.

Но вот беда – на этой государственной даче я не мог себя никем вообразить! Никем, кроме себя самого. Может быть, меня подводило странное чувство – никогда в жизни в моем распоряжении не было такой огромной территории, которая, в сущности, принадлежала безраздельно одному мне.

Я специально садился в самом необычном, уютном и тихом месте, куда не достигал даже голос Славика, закрывал глаза и делал над собой специальное большое усилие.

Но ничего, кроме себя самого – в своих собственных штанах, со своим собственным запахом, со своими ципками на руках – я представить себе не мог. Никак не мог!