Мужской день

– Ну! – весело восклицал меткий стрелок и пинком открывал легкую дверь и выходил на мороз, счастливый, довольный, розовощекий, со своими женщинами и детьми, весь как бы увенчанный лаврами и усыпанный почестями.

А я оставался один со своей винтовкой.

Согнуть ее до щелчка было не так-то просто. Но именно это мгновение – а не выстрел – я и обожал больше всего. Я любил, как гладкий ствол плавно идет вниз под моей рукой. И винтовка перегибается. И обнаруживается тыльная часть дула. Оружие. Это было все-таки оружие.

Но иногда – если пальцы сильно замерзали – пулька не попадала во входное отверстие.

И катилась под ноги стреляющим.

И я искал ее в темноте, чертыхаясь и сильно потея. После этого стрельба была уже не в радость.

* * *

Словом, в тире я в свое время переживал столько разных чувств, что сейчас заходить туда было как-то не по себе. Тем более одному.

– Пожалуйста! – повторил я, хотя папа уже согласился.

На этот раз в тире никого не было.

Наверное, кто-то уже отстрелялся, потому что мои мишки и волки уже крутились, возвращаясь из рая в ад и опять попадая обратно.

– Ну? – нетерпеливо спросил папа.

– Не хочу, – сказал я и потянул его за руку.

Папа ни о чем меня не спрашивал. Мы погуляли немного по парку, посмотрели на домик лебедей, на Москву-реку, на Бадаевский пивной завод, который красовался на той стороне реки, и на гостиницу «Украина», которая высоким шпилем врезалась в небо.

– Шашлык тоже не хочешь? – спросил папа испытующе. – Зачем же ты меня поднял ни свет ни заря?

– Шашлык хочу, – сказал я скромно. – Если можно.

– Можно! – с облегчением сказал папа и повел меня к шашлычнику.

* * *

Шашлычник стоял сразу за тиром и притоптывал валенками в калошах. Он тоже был одет в рабочий халат, только белый.

– С Новым годом, генацвале! – весело сказал он. – Шашлык кушать будем?

– Одну порцию, пожалуйста, – сказал папа. – Но только горячего. Без обмана.

– Какой обман, слушай. Весь на огне! Мангал тепло бережет! – запротестовал шашлычник и долго искал сдачу обмороженными пальцами.

Шашлык лежал на бумажной тарелочке. И был совершенно холодный.

В детстве он казался мне обжигающе горячим и подавали его прямо на шампуре.

Я прилежно жевал вкусные кусочки мяса, немного припорошенные снегом, и смотрел на папу.

А папа смотрел вдаль.

– Не подавись, – сказал он, не глядя.

– Папа, – сказал я. – Можно я задам тебе два вопроса? Или даже три.

– Валяй! – сказал он.

– Значит, так, – сказал я, аккуратно разжевывая первый кусочек. – Первый вопрос. Почему ты, когда спишь, накрываешь голову подушкой?

– Ты же знаешь, – сказал папа и улыбнулся.

– Ты мне сам расскажи, – попросил я и стал жевать второй кусочек, но его пришлось выплюнуть, простите мне эту неаппетитную подробность, потому что он был совершенно несъедобный. Тут же ко мне подбежала собака с рыжим хвостом и серой шерстью, как две кали воды похожая на ту собаку, которая мне запомнилась еще по тому случаю, когда я чуть не умер от шашлыка. Она взяла мой несъедобный кусок, тут же съела и уставилась на меня, виляя хвостом.

– Привык, – односложно сказал папа.

Я поглядел, как мрачно орут вороны в аллее парка, которая упирается в горбатый мостик.

– А как ты привык? – терпеливо спросил я.

– Просто привык, – папа пожал плечами. – А что? Тебе не нравится?

Теперь я пожал плечами.

– Можно я отдам шашлык собаке? – спросил я.

– Это второй вопрос? Отдай, конечно.

– Нет, – сказал я, отдавая оставшееся мясо собаке. – Почему ты считаешь, что балкон не обвалится от твоей гири?

– Слушай, – сказал папа недовольно, – ну чего ты прицепился к этой гире? Не обвалится твой балкон. Если боишься – просто не выходи на него. И все. Гирю я выбрасывать не хочу. Во-первых, я еще не инвалид. Во-вторых, тащить ее куда-то... сам понимаешь. И вообще соседи будут смеяться – зачем я пошел гирю выбрасывать?

– Это почему они будут смеяться? – не понял я.

– По кочану! – обиделся папа. – Еще вопросы есть?

– Да, – сказал я. – Почему ты согласился со мной сюда прийти?

– Потому что ты очень этого хотел, – просто и не раздумывая ответил папа. – Но, по всей видимости, твои ожидания не оправдались. Так, впрочем, и должно было быть. Ну что, пойдем?

Мы долго шли из парка в полном молчании.

– Понимаешь, – вдруг сказал папа, – если человек к чему-то привык, от этого уже невозможно избавиться. Я там пять ночей не спал, в этом Серпухове. Думал, что с ума сойду. Бродил всю ночь по коридору общежития. Там страшно было. Пьяные орали, девки всякие. А я же домашний ребенок. Привык, что за стеной родители. Ну вот. А утром на работу. Голова раскалывается. В цеху шумно. Станки ткацкие. И на шестую ночь я накрыл голову подушкой. И сразу заснул. Понятно?

– Так бы сразу и сказал. А то Серпухов, Серпухов... Откуда я знаю? Какой-то город... – промямлил я недовольно.

Мы еще немного прошли молча.

– А эту гирю я купил, еще когда в институте учился. Когда гимнастикой стал заниматься. У меня второй разряд был, между прочим. Я мог делать стойку на брусьях. Ну, обычный пистолет. Или прыжок соскоком. Знаешь, что это такое?

– Нет, – хмуро ответил я.

– Ладно. Уже пришли, – сказал папа.