Мужской день

Там я сразу увидел Серегу-маленького.

Он в одиночестве катал железную машинку по скамейке.

– Газку прибавь, товарищ! – говорил Серега сам себе солидным голосом.

– Есть прибавить! – отвечал сам себе Серега и начинал катать машинку быстрее.

На голове у Сереги была классная кепка с зеленым полупрозрачным козырьком из пластмассы.

Я снял у него с головы кепку и стал смотреть сквозь козырек на вечернее солнце. Серега заплакал.

– Отдай кепку, гад! – хныкал он. – Мамка заругает!

Я предложил ему посмотреть на солнце сквозь полупрозрачный пластмассовый козырек. Серега застыл в восхищении.

– Зеленое, твою мать! – в восхищении сказал он.

Зеленое солнце расплавилось в козырьке, расплылось в улыбке, растаяло как сливочное масло зеленого цвета.

– Тебя как звать? – спросил меня Серега.

– Лева! – сказал я и отдал ему кепку.

– А я Серега из пятидесятой квартиры! – сказал он значительно. – Будешь приставать – дам в рыло! Все понял, пижон?

* * *

Мы дружили с ним в те короткие минуты, или даже можно сказать мгновения, когда матери выпускали нас на улицу. Мы прилипали к занозистому штакетнику и сквозь щелку наблюдали, как ревет бульдозер, кричат рабочие и клубится серая строительная пыль.

Там, дальше, в старых дворах, жила знаменитая пресненская шпана, которой нас пугали родители, чтобы мы никуда не убежали. А у нас двор был новый, очень грязный, но просторный и светлый. Задирая голову, мы с Серегой наблюдали, как над нашим городом и домом плывет длинный клюв строительного крана.

– Большой какой, скотина! – возбужденно говорил Серега.

– Давай в котлован полезем, а? – предлагал я. – Там иногда клад можно найти.

– Нельзя мне. Мамка заругает, – вздыхал Серега. – А ты давай. Если тебе штанов не жалко.

Не могу сказать, чтобы мне было так уж жалко штанов. Просто котлован был такой глубокий, что страшно было даже думать о том, как я оттуда буду вылезать.

Иногда приезжали новые жильцы.

Их привозили маленькие грузовики-полуторки с откидным бортом.

Оттуда выгружали вещи: чемоданы, узлы, торшеры, игрушечных деревянных коней, иногда пианино, а также шкафы, кресла и прочее барахло.

Мы в новую квартиру купили новую мебель, и я этим страшно гордился.

– У нас знаешь какая мебель? – гордо говорил я Сереге. – Гедеэровская. Полированная. Мы все деньги на нее потратили.

– Ну и пошел в жопу со своей мебелью, – спокойно говорил Серега. – А у моего отца зато машина есть. Понял?

Отец у Сереги был шофером. Он научил его ругаться. Мне кажется, это он сделал не нарочно. Но ругался Серега действительно здорово.

– Ну чего вылупился, фраер? – говорил мне, бывало, мой новый друг в сумерках наступающего лета. – Не видишь, я отдыхаю!

Серега ложился на лавочку, укладывал руки крест-накрест и говорил сам себе густым шоферским голосом:

– Мать, пива мне принеси! Слышишь, что я сказал?

– Да слышу, слышу! – отвечал сам себе Серега и поворачивался набок, подложив локоть под голову.

– Хорошо! – говорил он и закрывал глаза. И тихо, про себя, добавлял: – Просто зашибись, какая жись...

* * *

Из подъезда выходили разные люди, хлопая дверью: сантехники, плотники, грузчики, электрики.

Они вносили унитазы, втаскивали ванные, тащили шкафы и коробки. Обратно иногда с отвращением несли обломки чего-то.

Мы с Серегой внимательно следили за их напряженной трудовой жизнью.

Рабочие бывали хмурыми, возбужденными, злыми, веселыми – но, пожалуй, никогда не были спокойными. Они на ходу пили кефир и жевали хлеб, на ходу пересчитывали деньги, на ходу курили и ругались матом, на ходу соображали на троих и, видимо, так же на ходу работали.

Дом становился все более заселенным, шумным, жилым, а наша с Серегой жизнь как была, так и оставалась у лавочки.

Однажды мне это надоело, и я сказал:

– Серега! Давай курить!

– Как это? – удивился он.

– А вот так.

Я быстро нашел на асфальте длинный окурок с желтым недожеванным фильтром.

– Смотри! – сказал я и сунул окурок в рот.

Серега сел на корточки и спрятался за лавочку.

Окурок был весь в песке. Я сплюнул. Это мне понравилось. Я сплюнул еще раз.

Какая-то дикая лихость обуяла меня.

Я влез на штабель бетонных плит. Теперь я стоял высоко. Выше хилых, только что врытых в сухую землю саженцев. Выше самого высокого человека.

Я ударил сандалетами по бугристому теплому бетону и стал выбивать чечетку.

– Купите бублички! – орал я. – Горячи бублички! Купите бублички, да поскорей! Граждане, купите папиросы, подходи солдаты и матросы!

В дальнейшей жизни я не раз слышал обе эти песни в исполнении сестер Берри. В их исполнении это были грустные и нежные еврейские мелодии. В моем исполнении это был вопль дикого вепря.

Высокое небо, облака, птицы, наш новый белый дом со всеми его грузчиками, сантехниками и новоселами – все это

как-то вдруг закружилось передо мной, и я сразу ощутил себя свободным, великим человеком, который способен на все что угодно.

И в этот чудесный момент я вдруг увидел маму. А она вдруг увидела меня.

* * *

Серега стал медленно уползать к подъезду. Мама поставила тяжелую сумку на лавочку и осторожно оглянулась на окна первых этажей.

– Выплюнь, – сказала она тихо. – И иди-ка сюда.