Музы дождливого парка

Августовская ночь наступила быстро. Закатное солнце позолотило крыши домов и нырнуло в переулок, а Савва продолжал стоять у распахнутого настежь окошка, не обращая внимания ни на наползающую от реки сырость, ни на тонкий писк озверевших комаров. Он ждал, когда Фортуна снова явит ему свое расположение.

Занавеска на заветном окошке качнулась в тот самый момент, когда Савва, чертыхнувшись, прихлопнул самого наглого и ненасытного комара, и на подоконник легла женская рука.

— И что это вы тут стоите? — В чарующем голосе — любопытство и лишь самую малость страх. — Ждете кого-то?

— Жду. Я жду вас…

Его муза не была похожа на тех, прежних. Зрелая красота, рубенсовские формы, золото веснушек, россыпь не убранных в косу пшеничных волос. Опыт и сила сорокалетней женщины.

Ее звали Прасковья Пирогова. Дважды вдовая, но не потерявшая вкус к жизни, в свои сорок еще весьма интересная, безо всякой мужской поддержки ловко управляющаяся с двумя весьма прибыльными магазинами. Нэпманша, представительница той социальной прослойки, к которой простой люд испытывает одновременно и презрение, и зависть. Хозяйка островка спокойствия в бушующем вокруг безумном море.

О, что же это было за счастье — снова почувствовать давно забытое, почти утраченное! Вдохновение истовое, ненасытное, лишающее сна и спокойствия.

Прасковья, с ее славянской красотой и богатством форм, на картинах получалась настоящей богиней. И на тех, которые Савва показывал товарищам-ахрровцам, и на тех, которые не видел никто, кроме него и его музы. На первых Прасковья была строга и сосредоточенна, совершенно не идущую ей пролетарскую кумачовую косынку поправляла жестом решительным, отвергающим даже намек на женственность. На вторых из одежды на Прасковье оставалась лишь подаренная Саввой шелковая шаль цвета берлинской лазури, и лишенная пола грозная воительница по мановению кисти превращалась в роковую обольстительницу. Первые картины делали Савве Стрельникову имя и репутацию революционного художника, вторые грели душу и возвращали в то беззаботное прошлое, когда он был вечно голоден, но мог творить исключительно по зову сердца.