Музы дождливого парка

Анна понимала его, как никто другой, никогда не жаловалась, не донимала ревностью и глупыми бабьими расспросами, когда он задерживался в своей мастерской до поздней ночи. Ради него она отказалась от карьеры балерины. Она знала, какой особенной жертвенности требует искусство, каким скудным делается мир, когда нет возможности заниматься любимым делом. Она служила ему с истовой самоотверженностью, ничего не требуя взамен. Прекрасная Терпсихора! Идеальная муза!

Они были бы счастливы вместе, если бы не ее отец. Товарищ Штерн не понимал и не желал понимать свою единственную, горячо любимую дочь. Он недоумевал, как можно отказаться от подмостков ради унылой участи быть женой какого-то там художника. А раз уж случилось такое несчастье и исправить его нет возможности, то подайте ему внука!

Внука! В сорок с небольшим Савва и сам задумывался о детях. Более того, особенным своим чутьем понимал, что ребенок примирил бы его с тестем. Не выходило… В хрупкости и изяществе Анны нашелся один, но очень большой изъян. Она не могла выносить дитя. Савва переживал, возил жену по лучшим столичным врачам, когда еще была надежда, утешал, когда надежды не стало. Но где-то в глубине души жило и крепло подленькое, недостойное творца чувство удовлетворения. Беременность Анны примирила бы его с тестем, но что стало бы с его музой? Вдруг с рождением ребенка чудесный свет потускнеет или вовсе погаснет?! Ему, стоящему на пороге волшебных открытий, без света никак нельзя…

Эти три года были волнительными и невероятно плодотворными. Савва шел в гору! И если творческим ростом он был обязан Анне, то карьерный рост обеспечивал всесильный Штерн.

«Не для тебя стараюсь, Савелий! Для дочки, для кровиночки. Ты смотри мне! Если узнаю, что обижаешь ее, если только заподозрю…» Тесть говорил эти несправедливые и обидные слова едва ли не при каждой встрече, дожидался, когда они с Саввой останутся наедине, хмурил невысокий лоб, смотрел поверх очков так, словно собирался вынести смертный приговор, и шипел: «Если только заподозрю…» И Савве всякий раз приходилось оправдываться и унижаться, будто он и в самом деле желал своей Терпсихоре зла.

«А как внучка мне родите, отблагодарю! — После третьей рюмки коньяку голос тестя становился мягче, но стальной блеск из глаз никуда не девался, предупреждал, что ухо нужно держать востро, не расслабляться ни на секунду. — Савелий, ты знаешь, я могу быть очень щедрым».